"М. Пришвин в Дунино. Кабинет писателя."

"М. Пришвин в Дунино. Кабинет писателя."

М. Пришвину было свойственно особое содружество не только с человеком, не только с животными, но и с вещами, ему служившими. Все одушевлялось и входило в круг его личности, в мир, в котором Михаил Михайлович жил, — в мир его творческой фантазии. Он хранил удивительную благодарность не только к человеку за малейшее внимание, но и к месту и даже к каждой находящейся рядом вещи, которая становится по-настоящему родной для него. Именно из-за чувства благодарности Пришвин, по признанию Валерии Дмитриевны, так и не купил себе корзину для бумаг в магазине, а сохранил верность служившей ему в трудное время огромной коробке из-под монпансье, которая стояла под его письменным столом и заменяла ему корзину.

             Внутреннее убранство дома Пришвина трогает каждого человека, впервые в него входящего, ощущением уюта и душевного тепла – сохраненной в доме жизни. И еще обычно удивляет посетителей скромность обстановки и самих составляющих ее вещей. В наше благополучное время все это смотрится как-то необычно в доме известного писателя.

            Комната Пришвина представляет собой одновременно спальню и кабинет. Простая железная кровать, оставшаяся от советских солдат, была найдена хозяевами во время Великой отечественной войны. На вешалке – носильные вещи Михаила Михайловича, которые висят со дня последнего отъезда писателя из Дунино осенью 1953 года.

             На стене комнаты – ружья. На спинке кровати, как и при жизни писателя, висит палка-стул. Михаил Михайлович, отправляясь на прогулку, всегда брал ее собой. Когда уставал, раскрывал ее, втыкал в землю и присаживался на образовавшийся брезентовый стульчик. В комнате Пришвина стоят тяжелые охотничьи сапоги и самодельный съем к ним. Вот его запись, сделанная апрельским днем в Дунине: «Сегодня из-за большой воды я надел свои огромные сапоги, такие тяжелые, такие высокие, что чувствовал себя в них, как древний воин в тяжелом вооружении. Ступаю по грязи, крошу ледяной черепок так звучно, что жаворонки по дороге мышками бегут от меня».

            Письменный стол – простой, канцелярский, остался в доме писателя с далеких военных лет. Сам Пришвин упорно отстаивал свои «нерукотворные» столы в природе. Он не любил работать в кабинете, в строгой замкнутой обстановке. Ему больше нравилось писать на природе, усевшись на пеньке или поваленном дереве и заносить свои мысли в записную книжку, как художнику, который пишет свои картины «с натуры». Вот что он говорит об этом в дневнике: «Кабинет не так-то мне уж нужен. Напротив, только в кабинете я почувствовал, как независим мой внутренний мир от кабинета». И дальше: «…еще страшнее думать, что я… перестану в лесах сидеть на мокрых пнях и сочинять, и куплю себе настоящий писательский письменный стол». Под стеклом на его письменном столе лежит вычерченный Пришвиным план дунинского леса, который он всегда брал с собой на прогулку. На нем сохранились отметки, сделанные рукой писателя, тех мест, где «водятся белые грибы». В ящике письменного стола рукой Пришвина наколочен гвоздик, на котором висит его ключ от машины – «ключ счастья».

На столике в углу стоят разные принадлежности фотографии, охоты, садовой и столярной работы. Рядом висит его рабочий передник, сделанный во время войны из сгоревшей на охоте палатки. Тут же – кожаный чемоданчик, в котором писатель всегда возил свои текущие рабочие материалы.

В кабинете Пришвина создан уголок в память о путешествиях по Северу, где, по его признанию, он родился как писатель. Среди прочих предметов – написанный маслом этюд «Белая ночь» — подарок дунинского художника В.М. Панфилова, совершившего не одну поездку на Север по следам Пришвина.

Многие гости, побывавшие в доме Пришвина в Дунине, отмечают именно простоту, демократичность и своеобразную прелесть этого дома: «Хотелось бы остаться здесь и жить так же просто, насыщенно, как жил Михаил Михайлович. Только здесь возможно настоящее творчество, без суеты, без мелочности, — читаем мы в книге отзывов посетителей музея-усадьбы. Тем и был силен Пришвин, что весь, без остатка, отдавался внутренней работе, не размениваясь на поиски излишнего. Он как бы укреплялся и внутренне освежался строгостью в быте и привычках.