На другой день дом наполнился множеством людей – все говорили, сморкались, кашляли. На большой застекленной веранде на возвышении стоит черный гроб. В нем лежит папа. Руки сложены на груди, голова с рассыпавшимися волосами тяжело вдавлена в подушку.  Лицо бледно, почти прозрачно, на губах застыла странная улыбка, – кажется, что папа видит что-то радостное, но что он может видеть, когда его глаза закрыты? Может быть, он видит сон? Я слышу, что и люди что-то шепчут об этой улыбке, и мне почему-то приятно, что папа улыбается – значит, ему не больно и не страшно было умирать. Я вскользь думаю обо всем этом, так как меня гораздо больше занимают действия незнакомого господина, который деловито суетится около гроба. У него в руках какое-то белое тесто, которым он вдруг начинает облеплять папино лицо. Он залепляет ему глаза, нос, рот. Ведь папа не сможет дышать… У меня двойственное чувство: я понимаю, что папе не нужно дышать, ведь он мертвый, а в то же время как-то физически ощущаю, как ему должно быть неприятно прикосновение этого холодного гипса, – я слышу, как это тесто называют гипсом, – на губах, на глазах, на всем побледневшем родном лице с загадочной. Печальной улыбкой. И никого из родных нет, чтобы прогнать этого чужого, равнодушного дядьку, – мамы нет, бабушки нет. Но вот незнакомый господин снимает гипс с лица папы – он совсем затвердел, этот гипс. Я слышу, как он говорит кому-то: маска отлично получилась. Я с облегчением вижу, что лицо не изменилось: все та же легкая и нежная улыбка витает где-то около губ – так хорошо спит папа.

Потом похороны в маленькой часовне среди осеннего леса. На клумбах вокруг часовни поникли последние белые флоксы. Их тяжелый приторно-сладкий аромат, с едва уловимой примесью тления. Навеки остался в моей памяти, как сам дух кладбища – обители смерти. Не помню лиц людей, не помню панихидного пения. Помню только, как меня подвели к гробу, стоявшему на возвышении, – я поднялась на ступеньку и увидела папу. Он лежал все так же, но лицо еще больше побледнело, и мне стало понятно, что это не сон – разве во сне так страшно бледнеют люди? – они не могут быть такими, окаменевшими. Я поцеловала папину руку – твердая, желтая, страшно холодная, прямо ледяная рука была так непохожа на его прежнюю – живую и ласковую. Мне показалось, что я поцеловала камень. Все это было мучительно непонятно, но я не плакала.