19/Х [19 октября 1920]

Сейчас вымыла полы. Перебралась: в столовую сама, а свою (лучшая и большая из всех комнат) сделала столовой. Там и рояль, и 2 окна, и дети, и все мы проводим время.

И всю ночь видела Л<еонида>, так захватывающе любовно. И красивый, и счастливый, и молодой.

Я так любила и чтила всегда его. Худшее мучение всегда было: все слова, все мои действия, вся моя жизнь – все было мало, бедно перед тем сияющим солнце, каким было мое чувство к нему. Почему-то я пишу в прош<едшем> времени. Его (Л<еонида>) нет – потому. Потому все злословия, например, к нему – критика и проч. – оставляли меня равнодушной, что сердило его, а хвалы меня просто никогда не удовлетворяли, все мало, все мало. И когда объяснялись ему в любви – все мало думала. Как жаль, что слова у всех людей одни и те же! <…>

Ни разу я ни с кем не говорила о нем – вовсю. Я говорю, часто поминаю его в разговоре, его слова, но неизменно всегда есть предел, черта, дальше которой не иду. Не иду, так как боюсь самой себя, что ли. Там стоит звериный крик, сумасшествие, печаль, тоска – да и пусть сидят там.

Даже писать трудно.