Университетские годы Фета                                                 «Истинная колыбель моего умственного я…» А.Фет

В годы учёбы в московском университете «истинной колыбелью своего умственного я…» Фет назовёт дом Григорьевых на Малой Полянке. В этом доме родителей друга Аполлона он жил на антресолях на протяжении шести лет пока учился в университете.

Именно здесь, считал Фет, произошло его «перерождение из бессознательного в более сознательное существо».                                             Главным интересом и связующим звеном для друзей явилась поэзия. Они старались упиться ею всюду порой «принимая первую лужу за Ипокрену».

Из поэтов главным в то время идолом Аполлона Григорьева был Ламартин. Фет же увлекался сначала модным тогда Бенедиктовым, на смену которого пришли Шиллер, Гёте и Байрон. Байроновский  «Каин»  «совершенно сводил его с ума». Большое впечатление на друзей произвёл роман Лермонтова «Герой нашего времени». К упоению Байроном и Лермонтовым присоединилось «страшное увлечение стихами Гейне».

Кроме того, благодаря московским профессорам, многие студенты проявляли интерес к философским книгам особенно к Гегелю. Кто-то из товарищей подарил Аполлону Григорьеву даже портрет этого философа.           Антресоли дома Григорьевых во главе с их хозяином Аполлоном стали центром, где стала собираться «мыслящая студенческая молодёжь».

 Впоследствии Фет вспоминал:

«Об этих беседах нельзя не вспомянуть, так как настоящим заглавием их должно быть _Аполлон Григорьев_… Как это сделалось, трудно рассказать по порядку; но дело в том, что со временем, по крайней мере через воскресенье, на наших мирных антресолях собирались наилучшие представители тогдашнего студенчества».

Кто же посещал мирные антресоли друзей?

Фет пишет:

«Появлялся товарищ и соревнователь Григорьева по юридическому факультету, зять помощника попечителя Голохвастова Ал. Вл. Новосильцев, всегда милый, остроумный и оригинальный. Своим голосом, переходящим в высокий фальцет, он утверждал, что московский университет построен по трем идеям: тюрьмы, казармы и скотного двора и его шурин приставлен к нему в качестве скотника. Приходил постоянно записывавший лекции и находивший еще время давать уроки будущий истор иограф С. М. Соловьев. Он по тогдашнему времени был чрезвычайно начитан и, располагая карманными деньгами, неоднократно выручал меня из беды, давая десять рублей взаймы. Являлся веселый, иронический князь Влад. Ал. Черкасский, с своим прихихикиванием через зубы, выдающиеся вперед нижней челюстью. Снизу то и дело прибывали новые подносы со стаканами чаю, ломтиками лимона, калачами, сухарями и сливками. А между тем в небольших комнатах стоял стон от разговоров, споров и взрывов смеха. При этом ни малейшей тени каких-либо социальных вопросов.  Возникали одни отвлеченные и общие: как, например, понимать по Гегелю отношение разумности к бытию?

— Позвольте, господа, — восклицал добродушный H. M. Ов, — доказать вам бытие божие математическим путем. — Это неопровержимо.

Но не нашлось охотников убедиться в неопровержимости этих доказательств.

— Конечно, — кричал светский и юркий Жихарев, — Полонский — несомненный талант. Но мы, господа, непростительно проходим мимо такой поэтической личности как Кастарев.

Земная жизнь могла здесь быть случайной,

Но не случайна мысль души живой.

— Кажется, господа, стихи эти не требуют сторонней похвалы.

— Натянутость мысли, — говорит, прихихикивая, Черкасский, — не всегда бывает признаком ее глубины, а иногда прикрывает совершенно противоположное качество.

Что касается меня, то едва ли я был не один из первых, почуявших несомненный и оригинальный талант Полонского. Я любил встречать его у нас наверху до прихода еще многочисленных и задорных спорщиков, так как надеялся услыхать новое его стихотворение, которое читать в шумном сборище он не любил. Помню, в каком восторге я был, услыхав в первый раз:

Мой костер в тумане светит,

Искры гаснут на лету…

 

Познакомился я со студентом Боклевским, прославившимся впоследствии своими иллюстрациями к произведениям Гоголя. В то время мне приводилось не только любоваться щегольскими акварелями и портретами молодого дилетанта, но и слушать у него на квартире прелестное пение студента Мано, обладавшего бархатным тенором».

 

Не случайно при таком блестящем собрании мыслящих студентов, Фет называл дом Григорьевых «колыбелью своего умственного я».

 

Что же касается самого университета, то он писал:  

 

«Не испытывая никакой напускной нежности по отношению к Московскому университету, я всегда с сердечной признательностью обращаюсь к немногим профессорам, тепло относившимся к своему предмету и к нам, своим слушателям».