«МОРЕ И МОЯ ЛЮБОВЬ К НЕМУ!..»

«Белой яхты движенья легки.

Ускользающий парус все меньше.

Есть на свете еще чудаки,

Что влюбляются в яхты, как в женщин»

Наталья Крандиевская-Толстая

«Он был таков, каким хотел и умел быть, — писал Максим Горький о Леониде Андрееве, — человеком редкой оригинальности, редкого таланта…». К этому можно еще добавить — и страстно увлекающийся всем новым.

Одним из таких увлечений стало для Леонида Николаевича – МОРЕ.  Море Леонид Андреев полюбил еще в детстве, читая романы Ж.Верна,  и всегда «ждал его».

«Море и моя любовь к нему!.. Не то, что «вы любите ли сыр», а самая настоящая, доподлинная, нежнейшая, многолетний роман с возлюбленной, стремления и томления, печаль и отчаяние, мгновения высокой радости и почти чувственного восторга. Все то, что я испытывал в юности, в периоды жестокого влюбления в женщину, я теперь чувствую по отношению к морю…

Море!

Еще мальчишкой, в отчаянно безводном и пыльном Орле, где одна из его речек называлась самими орловцами «Пересыханкой», я почувствовал великую тягу к морю. И как для верующего слово «Бог», вероятно, чертится какими-нибудь особенными знаками, так для меня особенно писалось и особенно звучало слово «МОРЕ». Одно это слово, даже случайное, наполняло целую страницу и так возвышалось над остальным текстом, как Кельнский собор над остальными домами».

          Мечта о морских путешествиях сопровождала Леонида Андреева долгие годы и смогла осуществиться в 1908 году. Будучи уже известным писателем Андреев строит на берегу Финского залива большой дом и приобретает несколько моторных лодок и яхт.

«Только в Финляндии я понял, что такое езда на моторной лодке по морю и что такое чувство моря. Разве интересно ездить по Волге? Нет шири, нет простора. Кругом берега. Где-то, хоть и далеко, конец. А тут бесконечность».

«<…>подолгу я смотрел жадными глазами на открытое море. Вот вечное притяжение! Вот немеркнущая красота, древняя, первичная: ее первою увидел и познал Дух Божий, носившийся над волнами! Нет в природе более простой и ясной линии, нежели округлая линия морского горизонта – и нет линии более магической, чарующей, покоряющей глаза и душу, как жезл в руке великого волшебника. Как вечная свобода, как устремление без конца, она влечет человеческую волю, ограниченную земными законами, сулит ей, действенной, неописуемые блаженства. Среди линий земли, ее застывших гор, домов и деревьев, она одна небесна и вместе со звездами и всей небесной сферой поет о бесконечности».

Старший сын Леонида Андреева, Вадим, вспоминал: «Летом отец начинал увлекаться морем. Впрочем, это было больше, чем увлечение,  — он любил море по-настоящему, полной грудью, всем своим существом, и это была, вероятно, единственная любовь, лишенная надрыва, в которой не чувствовалось желание уйти от самого себя. <…>.

Когда мелководный Финский залив ему стал тесен, начались наши летние отъезды в глубину Финляндии, в шхеры. Наши отъезды напоминали переселение народов – с собою бралось все, что только было возможно, начиная с кастрюль и кончая лодками. В течение двух недель все в доме стояло вверх дном, ничего нельзя было найти, все носились с этажа на этаж, охваченные единственной заботой – чего-нибудь не забыть. Когда же мы, наконец, сдвигались с места, отец уезжал отдельно, морем: четырехсотверстный переход от Териок до Гельсингфорса шхерами, путаным фарватером, между подводными камнями, узкими проливчиками и полосами открытого моря, с остановками близ маленьких, покрытых соснами островов, где целую ночь свистел ветер и шум прибоя о серые плоские скалы наполнял каюту моторной яхты, — этот переход был одним из самых любимых отцом».

Современники рассказывали о целой флотилии, которую Андреев любил показывать своим гостям. Лодок было множество: «Кутуккари», «Тузик большой» и «Тузик маленький», «Хамаидол», «Дыр-Дыр», «Шурум-Бурум», «Сопля», моторная лодка «Савва» и оснащенная по  последнему слову техники  большая яхта «Далекий».  

Это был настоящий корабль, блестевший коричнево-красным лаком и надраенными медными частями, пахнувший просмоленным канатом и далекими морскими просторами. На нем Леонид Николаевич уходил на целые месяцы в море, в шхеры. Как бывалый морской волк – бритый и загорелый, в белом кителе и капитанской фуражке с белым верхом, — он возвращался из этих путешествий. Повсюду его сопровождала жена — Анна Ильинична. Она умела разбираться в метеорологии, точно определяла погоду на завтра, силу и направление ветра и гребла не хуже любого балтийского матроса. Часто в этих путешествиях принимала участие и матушка Леонида Андреева, Анастасия Николаевна, обожавшая своего «Коточку» (это детское прозвище сохранилось за писателем на долгие годы).

Друг семьи В.Е. Беклемишева вспоминала как «<…> писатель Осип Дымов, мастерски подмечавший юмористическое, имитировал «капитана Андреева» так:

          — Анна! Анна!

          — Что?

          — Какая это звезда?

          — Нордовая, — отвечает покорно Анна Ильинична.

          — Нордовая, Коточка, Нордовая, — вторит, как эхо, <…> матушка Анастасия Николаевна.

«Морской волк» доволен, его команда знает, что существует «нордовая звезда» <…>».

Каждое лето, вплоть до лета 1914 года, Леонид Андреев жил морем. Первая мировая война застала его на «Далеком». Это было последнее путешествие по Финскому заливу.  

«<…> боже мой, как отчаянно хотел бы я быть на «Далеком», держать штурвал, вглядываться, идти к синей, далекой, очаровательной полоске, где неведомый берег. Смотреть на винтовую бороздку за кормой. Пойти в его маленький клозетик – тоже, клозет! Сесть за стаканом чаю на палубе и глядеть не спеша, самодовольно, как открываются завороты Барэзунда. Заночевать в Экенсе. Просыпаться — и каждое утро видеть новый вид из окна. Дышать и смотреть, смотреть! Каждую весну у меня бывают испорченные, плохо видящие глаза, даже приходилось надевать пенсне, а к осени – все видели ясно, как в молодости. А эти ночевки у каких-то пустынных островов, осенью, в шторм; в бухте тихо, а вверху свистит, и рядом за скалой, грохот прибоя. Или дождь, ветер, чорт знает что, а мы дуем чай и сражаемся в шашки. Выйдешь перед сном на палубу – темень, темной массой видится незнакомый остров, со стороны открытого [моря] – шум и ночная морская тревога, барабаны и трубы. Жутко, хорошо, и так приятно ложиться на мягкий и теплый диван, и засыпая, чувствовать близко, под боком, на толщине одной доски, глубокую, отраженно волнующуюся воду, слышать замирающим слухом погромыхивание и лязг якорной цепи».

Эти строки были написаны Леонидом Николаевичем за год до смерти.

«<…> я все могу позабыть, я все могу разлюбить, но одного не забуду, одного не разлюблю, и на тот свет уйду с печалью о том, чего я воспринять не мог, чем я овладеть не мог, с чем быть может я не сумел слиться, чего не использовал, не впитал я до последней глубины – это вот что: песчаный пляж и набегающая на него волна. Что в ней такого?  что?.. не знаю… Но вот набегает она, поднимает гребень и…  ох! – вздохнет, пахнет в лицо соленою пылью и рассыплется и как будто умрет. Но вот опять: набежало, вздохнуло, и то ли ушло обратно, то ли умерло опять. Та ли это? – Нет. – Но тогда другая? – Тоже нет… И я не знаю другого, столь неисчерпаемого источника наслаждения, как эти вздохи соленой воды, как этот космический ритм ее. В этом – все очарование, и глубина, и радость, и боль бытия…».