И.А. Бунин очень тяжело переживал разлуку с Родиной, с Россией. Первое время в эмиграции он пишет очень мало. В 1921 году в Париже вышел сборник рассказов  Бунина «Господин из Сан-Франциско». Это издание вызвало многочисленные отклики во французской прессе. Газеты писали: «Бунин <…> настоящий русский талант, кровоточащий, неровный и вместе с тем  мужественный и большой. Его книга содержит несколько рассказов, которые по силе достойны Достоевского».

 В это же время  Иван Алексеевич написал маленький шедевр, удивительный рассказ «Косцы».

В очерке «Происхождение моих рассказов» Бунин сделал следующую запись о «Косцах»: «Когда мы с моим покойным братом Юлием возвращались из Саратова на волжском пароходе в Москву и стояли в Казани, грузчики, чем-то нагружавшие наш пароход, так восхитительно  сильно и дружно пели, что мы с братом были в полном восторге… и всё говорили: “Так… могут петь свободно, легко, всем существом только русские люди”. Потом мы слышали, едучи на беговых дрожках с племянником и братом Юлием по большой дороге… как в берёзовом лесу рядом с большой дорогой пели  косцы – с такой же свободой, лёгкостью и всем существом.

Написал я  этот рассказ в Париже, в 1921 году, вспоминая Казань и этот берёзовый лес».

Предлагаем отрывки  из этого рассказа.

 «Мы шли по большой дороге, а они косили в молодом березовом лесу поблизости от нее — и пели.

Это было давно, это было бесконечно давно, потому что та жизнь, которой мы жили в то время, не вернется уже вовеки. Они косили и пели, и весь березовый лес, еще не утративший густоты и свежести, еще полный цветов и запахов, звучно откликался им.  Кругом нас были поля, глушь серединной, исконной России. Было предвечернее время июньского дня. Старая большая дорога, заросшая кудрявой муровой,  изрезанная заглохшими колеями, следами давней жизни наших отцов и дедов, уходила перед нами в бесконечную русскую даль.

    Они были дальние, рязанские. Они небольшой артелью       проходили по нашим, орловским, местам, помогая нашим сенокосам. Они были беззаботны, дружны, как бывают люди в дальнем долгом пути, на отдыхе от всех семейных и хозяйственных уз, были «охочи до работы» неосознанно радуясь ее красоте и спорости. 

Теперь они пели: «Ты прости-прощай, любезный друг!» — подвигались по березовому лесу, бездумно лишая его густых трав и цветов, и пели, сами не замечая того. И мы стояли и слушали их, чувствуя, что уже никогда не забыть нам этого предвечернего часа и никогда не понять, а главное, не высказать вполне, в чем такая дивная прелесть их песни.

Прелесть ее была в откликах, в звучности березового леса. Прелесть ее была в том, что она была связана, со всем, что видели, чувствовали и мы, и они, эти рязанские косцы. Прелесть была в том несознаваемом, но кровном родстве, которое было между ими и нами — и между ими, нами и этим хлебородным полем, что окружало нас, этим полевым воздухом, которым дышали и они и мы с детства, этим предвечерним временем, этими облаками на уже розовеющем западе, этим свежим, молодым лесом, полным медвяных трав по пояс, диких несметных цветов и ягод, которые они поминутно срывали и ели, и этой большой дорогой, ее простором и заповедной далью.

Прелесть ее была в том, что все мы были дети своей родины, и были все вместе, и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И еще в том была прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была — Россия, и что только ее душа могла петь так, как пели косцы в этом, откликающимся на каждый их вздох, березовом лесу.»