По страницам произведений: Н.С. Лесков «Заячий ремиз».

На протяжении всего литературного своего пути Н.С. Лесков черпает материалы из украинских воспоминаний для «пэозажей» и «жанров», полных юмора или хотя бы и злой, но весёлой, искрящейся сатиры – «Некрещеный поп», «Старинные психопаты», «Печерские антики», «Заячий ремиз».

Своеобразный по языку и замыслу рассказ «Заячий ремиз» без всякой беллетристической натяжки начат так: «По одному грустному случаю я в течение довольно долгого времени посещал больницу для нервных больных…» Действительно, писателю пришлось бывать в подобной больнице. В 1878 году Ольгу Васильевну Лескову (жену Николая Семеновича) помещают в петербургскую психиатрическую больницу св. Николая. Лесков, в меру возможного, навещает страждущую, возит ей что-нибудь изжаренное дома, сладости, лакомства. Посещения «сумасшедшего дома» дает ему пищу для совершенно исключительных наблюдений.

А вот еще одно воспоминание, которое перекочевало в этот же рассказ. Во время одной из встреч писателей в «Малом Ярославце» в Санкт-Петербурге Всеволод Крестовский (друг Н.С. Лескова) лично уловлял в аквариуме наиболее достойного его внимания налима и непосредственно руководил его сечением, дабы вспухшая от боли печень злосчастной рыбы приобрела особую нежность. Эту «печень разгневанного налима» Лесков увековечил много лет спустя в рассказе «Заячий ремиз».

В 1894 году в письме к Гольцеву Лесков говорит: «Повесть «С болваном» (сокращение одного из намечавшихся заглавий для будущего «Заячьего ремиза») еще раз прочту по чистовой рукописи и пришлю вам к половине декабря. Если хотите, можете начинать с нее новы год <…> В повести есть «деликатная материя», но все, что щекотливо, очень тщательно маскировано и умышленно запутано…»

О названии рассказа Лесков позже пишет другому редактору: «Рукопись была готова, а я все не слажу с заглавием, которое мне кажется то резким, то как будто мало понятным. Однако пусть побудет то, которое я теперь поставил: то есть «Заячий ремиз», то есть юродство, в которое садятся «зайцы, им же бе камень прибежище». Писана эта штука манерою капризною, вроде повествований Гофмана или Стерна с отступлением и рикошетами. Сцена перенесена в Малороссию для того, что там особенно много было шутовства с «ловитвою потрясователей, або тыiх що троны шатають», и с малороссийским юмором дело как будто идет глаже и невиннее…»

Рассказ впервые был напечатан в журнале «Нива» в 1917 году.

«Преудивительная история с покражей налима обнаружилась так, что хотели его вытягти, щоб уже начать огорчать его розгами, аж вдруг шворка, на которой он ходил, так пуста и телепнулась, бо она оказалась оборванною, и ни по чему нельзя было узнать, кто украл налима, потому что у нас насчет этого были преловкие хлопцы, которые в рассуждении съестного были воры превосходнейшие и самого бога мало боялись, а не только архиерея. Но поелику времени до приготовления угощения оставалось уже очень мало, то следствие и розыск о виновных в злодейском похищении оной наисмачнейшей рыбы были оставлены, а сейчас же в пруд был закинут невод, и оным, по счастию, извлечена довольно великая щука, которую родителями моими и предположено было изготовить «по-жидовски», с шафраном и изюмом, — ибо, по воспоминаниям отца моего, архиерей ранее любил тоже и это. Но что было неожиданностию, это то, что по осмотре церкви архиереем его немедленно запросил до себя откушать другий наш помещик, Финогей Иванович, которого отец мой весьма не любил за его наглости, и он тут вскочил в церкви на солею, враг его ведает, в каком-то не присвоенном ему мундире, и, схопив владыку за благословенную десницу, возгласил как бы от Писания: «Жив господь и жива душа твоя, аще оставлю тебя». И так смело держал и влек за собою архиерея, что тот ему сказал: «Да отойди ты прочь от меня! — чего причiпився!»  И затем еще якось его пугнул, но, однако, поехал к нему обедать, а наш обед, хотя и без налима, но хорошо изготовленный, оставался в пренебрежении, и отец за это страшно рассвирепел и послал в дом к Финогею Ивановичу спросить архиерея: что это значит? А архиерей ответил: «Пусть ожидает».

   И, пообедав у Финогея Ивановича, владыка вышел садиться, но поехал опять не до нас, а до Алены Яковлевны, которая тож на него прихопилася, як банная листва, а когда отец и туда послал хлопца узнать, что архиерей там делает, то хлопец сказал, что он знов сел обедать, и тогда это показалось отцу за такое бесчинство, что он крикнул хлопцам:

   — Смотрите у меня: не смейте пущать его ко мне в дом, если он подъедет!

   А сам, дабы прохладить свои чувства, велел одному хлопцу взять простыню и пошел на пруд купаться. И нарочито стал раздеваться прямо перед домком Алены Яковлевны, где тогда на балкончике сидели архиерей и три дамы и уже кофей пили. И архиерей как увидал моего рослого отца, так и сказал:

   — Как вы ни прикидайтеся, будто ничего не видите, но я сему не верю: этого невозможно не видеть. Нет, лучше аз восстану и пойду, чтобы его пристыдить. — И сразу схопился, надел клобук и поехал к нам в объезд пруда. А с балкона Алены Яковлевны показывая, дiвчата кричали нам: «Скорей одягайтесь, пане! До вас хорхирей едет!» А отец и усом не вел и нимало не думал поспешить, а, будучи весь в воде, даже как будто с усмешкою глядел на архиерейскую карету. Архиерей же, проезжая мимо его, внезапно остановился, и высел из кареты, и прямо пошел к отцу, и превесело ему крикнул:

   — Що ты это телешом светишь! Или в тобе совсiм сорому нэма? Старый бесстыдник! А отец отвечал:

   — Хорошо, що в тебе стыд есть! Где обедал? Тогда архиерей еще проще спросил:

   — Да чего ты, дурень, бунтуешься? А отец ответил:

   — От такового ж слышу!

   Тогда архиерей усмехнувся и сел на скамейку и сказал:

   — Еще ли, грубиян, будешь злиться? Egvando amabis… Впрочем, соблюди при невеждах приличие! — И с сими словами рыгнул и, обратив глаза на собиравшиеся вокруг солнца красные облака, произнес по-латыни: Si circa occidentem rubescunt nubes, serenitatem futuri diei spondent. (Красные облака вокруг заходящего солнца предвещают ясный день (лат.)). Это имеет для меня значение, ибо я должен съесть, по обещанию, еще у тебя обед и поспешать на завтрашний день освящать кучу камней. Выходи уже на сушу и пошли, чтобы изготовляли скорее твоего налима, которым столь много хвалился.

   Услыхав это язвительное слово о налиме, отец рассмеялся и отвечал, что налима уже нет.

   — Пока ты по-латыни собирался, добры люди божьи по-русски его украли.

   — Ну и на здоровье им, — отвечал архиерей, — я уже много чего ел, а они, может быть, еще и голодны. Мы с тобой вспомним старину и чем попало усовершим свое животное благоволение. Не то важно, что съешь, а то — с кем ешь!»