Рассказ Н.С. Лескова «Железная воля» впервые был опубликован в журнале «Кругозор» в 1876 году (с сентября по октябрь). Он основан  на опыте службы молодого Лескова в коммерческой фирме «Шкотт и Вилькенс» (1857-60-х годах). «Первого мая 1857 г., с отпускным билетом в кармане, Лесков отправляется не в столицу, куда должно быть для отводы глаз, просил его уволить, а к «дяде Шкотту». Хотелось, не порывая пока со старым, ознакомится с новым видом деятельности – коммерческой», — пишет в своей книге А.Н. Лесков. А.Я. Шкотт «вовлек молодого чиновника (Н.С. Лескова) в широкое практическое и непосредственное изучение своей страны в деловых трехлетних поездках по ней «от Черного моря до Белого и от Брод до Красного Яру». Это была подготовка к писательству, равной которой не могла дать никакая другая работа и деятельность».

Шесть лет спустя он дает веселую, но и весьма назидательную повесть о немце, когда-то служившем с ним у «дяди Шкотта» и ехавшим в Россию, чтобы «стать господином для других», «уже заранее изловчавшемся произвести в России большие захваты», а, в конце концов, погибшем мучеником своей нелепо проявившейся им к месту и не к месту «железной воли».

 «С этих пор Пекторалис всегда со всеми русскими говорил по-русски и хотя ошибался, но если ошибка его была такого свойства, что он не  то  говорил, что хотел сказать, то к каким бы неудобствам  это  его  ни  вело,  он  все сносил терпеливо, со всею своею железною волею, и ни за что  не  отрекался от  сказанного.  В  этом  уже  начиналось   наказание   его   самолюбивому самочинству. Как все люди, желающие во что бы то  ни  стало  поступать  во всем по-своему, сами  того  не  замечают,  как  становятся  рабами  чужого мнения, — так вышло и с Пекторалисом. Опасаясь быть смешным немножечко, он проделывал то, чего не желал и не мог желать, но  ни  за  что  в  этом  не сознавался.

   Скоро  это,  однако,  было  подмечено,  и  бедный  Пекторалис  сделался предметом жестоких шуток. Его ошибки в языке заключались преимущественно в таких словах, которыми он  должен  был  быстро  отвечать  на  какой-нибудь вопрос. Тут-то и случалось, что  он  давал  ответ  совсем  противоположный тому, который хотел сделать. Его спрашивали, например:

   «Гуго Карлович, вам послабее чаю или покрепче?»

   Он не вдруг соображал, что значит «послабее» и что значит «покрепче», и отвечал:

   «Покрепче; о да, покрепче».

   «Очень покрепче?»

   «Да, очень покрепче».

   «Или как можно покрепче?»

   «О да, как можно покрепче».

   И ему наливали чай, черный как деготь, и спрашивали:

   «Не крепко ли будет?»

   Гуго видел, что это очень крепко, — что это совсем не то, что он хотел, но железная воля не позволяла ему сознаться.

   «Нет, ничего», — отвечал он и пил свой ужасный чай; а когда удивлялись, что он, будучи немцем, может пить такой крепкий чай, то он  имел  мужество отвечать, что он это любит.

   «Неужто вам это нравится?» — говорили ему.

   «О, совершенно зверски нравится», — отвечал Гуго.

   «Ведь это очень вредно».

   «О, совсем не вредно».

   «Право, кажется, — вы это… так…»

   «Как так?»

   «Ошиблись сказать».

   «Ну вот еще!»

   И тогда как он терпеть не мог крепкого чаю, он  уверял,  что  «зверски» его любит — и его, один перед другим усердствуя,  до  того  наливали  этим крепким чаем, что этот так часто употребляемый в России  напиток  сделался мучением для Гуго; но он все крепился и все пил теин  вместо  чая  до  тех пор, пока в один прекрасный день у него сделался нервный удар.

   Бедный немец провалялся без движения и без языка около недели,  но  при получении дара слова — первое, что прошептал, это было про железную волю.    Выздоровев, он сказал мне:

   «Я доволен собою», — признался он, пожимая мою руку своею слабою рукою.

   «Что же вас так радует?»

   «Я себе не изменил», — сказал он, но умолчал, в чем именно  заключалась

радовавшая его выдержка.

   Но с этим его чайные муки кончились. Он более не пил чаю, так  как  чай ему с этих пор был совершенно запрещен, и для  поддержки  своей  репутации ему оставалось только мнимо жалеть об этом лишении. Но зато вскоре  же  на его голову навязалась  точно  такая  же  история  с  французской  горчицей диафан. Не могу вспомнить, но, вероятно, по такому же точно случаю, как  с чаем, Гуго Карлович  прослыл  непомерно  страстным  любителем  французской горчицы диафан, которую ему подавали решительно ко всякому  блюду,  и  он, бедный, ел ее, даже намазывая прямо на хлеб, как масло, и хвалил, что  это очень вкусно и зверски ему нравится.

   Опыты с горчицею окончились тем же, что ранее было с  чаем:  Пекторалис чуть не умер от острого катара  желудка,  который  хотя  был  прерван,  но оставил по себе следы на всю  жизнь  бедного  стоика до  самой  его трагикомической смерти.

   Было с ним много и других смешных и жалких вещей в этом же  роде:  всех их нет возможности припомнить и пересказать; но остаются у меня  в  памяти три случая, когда Гуго, страдая от своей железной воли, никак не  мог  уже говорить, что с ним делается именно то, чего ему хотелось». Н.С. Лесков «Железная воля»