Для рассказа «Пугало» (1887) Николай Семёнович Лесков, как и во многих других случаях, черпал материал в своих детских воспоминаниях.

Лесков много пишет о своей  близкой дружбе с крестьянскими детьми, о совместных играх с ними, и это предшествовало рассказу о главном событии, поданном в обрамлении типичного «святочного» происшествия, в котором таинственный Селиван играл основную роль. О Селиване ходило много странных россказней: он вроде может напустить порчу на человека, сделать так, что человек заблудится в лесу и замерзнет, может даже «обернуться нечистой силой» и т.д.

Мир святочного рассказа – это мир таинственного и чудесного. С несомненным удовольствием писатель рассказывает о «проделках» Селивана, которые имели тем не менее странное свойство – они только пугали воображение, чары его волшебства легко разрушались при столкновении с действительностью. А затем происходит  нечто такое, что вообще меняет представление об этом странном человеке.

 Этот рассказ носит совершенно диккенсовский характер: добродетель, которую не признавали и над которой глумились, в конце концов побеждает, а в последней фразе выясняется, что каждый, кто называл Селивана «пугалом», в гораздо большей мере сам был для него «пугалом».

«Не знаю: верила или не верила тётушка в злое волшебство Селивана, но она прекрасно сообразила, что теперь всего важнее для нашего спасения, чтобы не выбились из сил наши лошади. Если лошади изнурятся и станут, а мороз закрепчает, то все мы непременно погибнем. Нас удушит буря и мороз заморозит. Но если лошади сохранят силу для того, чтобы брести как-нибудь, шаг за шагом, то можно питать надежду, что кони, идучи по ветру, сами выйдут как-нибудь на дорогу и привезут нас к какому-нибудь жилью. Пусть это будет хоть нетопленая избушка на курьих ножках в овражке, но всё же в ней хоть не бьёт так сердито вьюга и нет этого дёрганья, которое ощущается при каждом усилии лошадей переставить их усталые ноги… Там бы можно было уснуть… <… > Положение наше с каждой минутой становилось хуже, потому что лошади уже едва шли и сидевшие на козлах кучер и лакей начали от стужи застывать и говорить невнятным языком, а тётушка перестала обращать внимание на меня с братом, и мы, прижавшись друг к другу, разом уснули. Мне даже виделись весёлые сны: лето, наш сад, наши люди, Аполлинарий, и вдруг всё это перескочило к поездке за ландышами и к Селивану, про которого не то что-то слышу, не то только что-то припоминаю. Всё спуталось… так что никак не разберу, что происходит во сне, что наяву. Чувствуется холод, слышится вой ветра и тяжёлое хлопанье рогожки на крышке возка, а прямо перед глазами стоит Селиван, в свитке на одно плечо, а в вытянутой к нам руке держит фонарь… Видение это, сон или картина фантазии?»