Университетские годы Фета: экзамены
На вопрос – самая счастливая минута в вашей жизни? – Фет ответил: «Когда надел студенческий мундир».
В июле 1838 года Фет, успешно сдав экзамены, поступил в Московский университет на юридический факультет, но вскоре перевёлся на словесное отделение философского факультета. Вместо положенных четырёх лет поэт проучился лишних два года, т.к. успехи по некоторым предметам оставляли желать лучшего.
Фет не любил историю, считая, что причина этому в неправильном преподавании эпохи.
«Не одаренный историческою памятью, я никогда не любил историю, в которой, по неправильному отношению первоначального моего преподавания эпохи, события и действующие лица представляли для меня мешок живых раков, которые и по тщательному подбору и ранжиру их немедля приходили в прежнее хаотическое состояние, как только я отнимал от них усталую руку».
Особенно он был не силён в греческом языке и на протяжении нескольких лет получал неудовлетворительные оценки, поэтому на четвёртом курсе стал брать
частные уроки у профессора Гофмана.
В книге «Ранние годы моей жизни» Фет подробно рассказывает о своём общении с профессором и сдаче ему экзамена.
«О новом академическом годе четвертого курса распространяться не буду, — пишет он. Пословица говорит: „чужая душа потёмки“, но неменьшие потёмки представляет и собственная…. На это невольное размышление наводит меня на воспоминание о тогдашнем сознании роковой необходимости сделать все от меня зависящее, чтобы перешагнуть через окончательный греческий экзамен. Казалось бы, не нужно было никаких измышлений, а стоило основательно изучить греческую грамматику. Но отчего же это тогда было для меня совершенно непосильно? Отчего я теперь въ семьдесят лет с наслаждением изучаю фразу латинского поэта и не стесняюсь отыскиванием незнакомого слова, тогда как тот же самый труд в то время был мне совершенно непосилен?
С самого возвращения в Москву я дал себе слово не пропускать ни одной лекции Гофмана, а там будь что будет, и сдержал слово.
Несмотря на мои усердные посещения лекций Гофмана, я, по мере приближения экзаменов, все сильнее чувствовал надвигающуюся роковую тучу. Только иногда среди мрачного отчаяния возникало восклицание: если кончу курс, сойду с крыльца университета, найму двух извозчиков и поеду домой, растянувшись на дне пролетки. Всю Страстную, Святую неделю я только сходил вниз к обеду и затем, проспав часа два, садился за работу и на ночь заказывал себе кастрюлю крепкого кофею…
Между тем, дня через три предстоял роковой греческий экзамен, и я почувствовал такое душевное томление, что решился во что бы ни стало разрубить немедля Гордиев узел. Погода стояла не только ясная, но жаркая, и я, наняв извозчика, поехал на Тверскую в хорошо знакомую мне квартиру Гофмана.
— Как я рад видеть вас! прибавили он, обращаясь ко мне. — Самовар готов? спросил он слугу.
На стол, за которым мы уселись, появился огромный самовар с чайным прибором, двумя стаканами и большою непочатою бутылкой коньяку. Я еще из публичных маскарадов знал, что Гофман не дурак выпить, и сам инстинктивно обрадовался возможности под влиянием коньяку набраться большей смелости для предстоящего объяснения. Полагаю, что мы, усердно подливая в стаканы вдохновительной влаги, просидели два или три часа, судя потому, что опорожнили по-братски вместительную бутылку. Голова моя горела, но страх не дозволял мне охмелеть. Хмелю хватило только для храбрости высказаться… Я рассказал, как мучаюсь, готовясь к экзамену, прибавляя немецкое выражение: „надо окончательно приложить руку“ — „letzte Hand anlegen“. Гофман расхохотался и сказал: „это для многих значить: в последний раз в жизни взять в руки греческую книжку“.
— Признаюсь, отвечал я, при мысли об экзамен мне не до смеху.
— Напрасно вы так тревожитесь, отвечал Гофман: вы так усердно весь год посещали лекции, что я ни в каком случае вам менее тройки не поставлю.
Я весьма сдержанно принял слова Гофмана, хотя, в сущности, готов был задушить его в объятьях.
В день экзамена Гофман сдержал слово и поставил тройку, которая только и нужна была мне для окончания курса.
Впоследствии Фет напишет: «о своих занятиях в то время совестно вспоминать. Ни один из профессоров, за исключением декана И.И. Давыдова, читавшего эстетику, не умел ни на минуту привлечь моего внимания. я или дремал или старался думать о другом».
Фет приходит к выводу, что для успешной учёбы в университете требовался труд, а для этого надо было молодому человеку подчинить все свои «жизненные интересы», в то время как на склоне лет «при отсутствии всяких сторонних побуждений» он стал находить «отраду в самом труде».
