Детство Бориса Зайцева: Усты, Людиново

Часть вторая: «Первое ружье»

Как всякий мальчик своего времени и круга Борис Зайцев мечтал о собственном охотничьем ружье. Оно было для него символом мужественности, взрослой жизни, силы. В автобиографическом романе «Заря» Борис Константинович подробно описывает яркие, незабываемые впечатления, связанные с появлением первого ружья:

 «– Ты знаешь, – сказал отец, – мы с Дедом надумали заказать ему маленькое ружье. У Деда есть приятели на тульском заводе, обещали скоро сделать.

Мать удивилась. Но отец стал объяснять, что ничего странного тут нет. Глеб человек основательный, да ему и растолкуют, как надо обращаться с оружием.

Мать заметила, что ведь он еще маленький…

– Маленький, да понимающий. Его не зря Дрец назвал «герр профессор».

Первым, непосредственным движением Глеба было бы сесть на постели, заявить: «Да, и не хуже взрослого с ружьем управлюсь», но он этого не сделал. Может быть, для другого это и хорошо, но не для него. Для него, Глеба, надо сдержаться, слушать дальше и волнения не выдавать. Мало ли там какое ружье! Пожалуй, еще не настоящее.

Он слишком много мечтал о настоящем ружье, получить его слишком большое счастье, чтобы сразу поверить. Но, во-первых, если и счастье, то неприлично его показывать. Во-вторых, может быть, тут что-нибудь и не так? Подарят детскую игрушку с названием ружья…

<…>О настоящем, обещанном ружье перестал и думать. Очевидно, что его не будет: значит, мимо. И отчасти стало ему даже на сердце покойнее.

Но судьба загадочна. Не оттуда идет радость, откуда ждем, не оттуда и горе. И не в тот час.

Дед так же вылезал из тарантаса, как обычно, и такая же на нем была шляпа с полями и крылатка восьмидесятых годов. Гришка, как всегда, тащил за ним вещи, пакеты и какой-то продолговатый ящик… – лицо Деда имело особенное, с оттенком торжественности выражение.

– Ну, а это, юноша, тебе!

И он поставил перед Глебом ящик.

– Беги к отцу в мастерскую, тащи стамеску, вскрывать надо осторожно…

Все это сделалось вмиг. И отец тут оказался, и девочки. Ящик вскрывали неторопливо – Глеб стоял рядом, бледный. Девочки боялись – не выстрелит ли ружье? Да, это было оно… Именно ружье, желанно-недосягаемое, мучительное и сладостное. Ничего не возразишь, нельзя и сомневаться. Маленькое шомпольное ружьецо, одноствольное, с курком и ореховым лакированным ложем, с клеймом Тульского оружейного завода: по особому заказу. Таких в продажу не выпускали.

– Ну, разбойник, – сказал отец, наклонившись к нему, поцеловав, рыжеватые усы пощекотали щеку, – доволен?

Нельзя было сопротивляться. Глеб ответно его обнял, покраснел.

– После обеда пойдем пробовать.

Для всех обед был обычен. Отец с Дедом чокались, Дед хохотал, ласково на Лоту поглядывая. Мать, на председательском месте, спокойно распоряжалась, бабушка Франя ела медленно и молчаливо, девочки болтали, встряхивая косичками. Но Глеба не было. Тело его находилось за столом рядом с матерью, но все то, что составляло его сущность, было в кабинете, где на рогу висело новенькое ружьецо. Был это первый день его детства, когда переступил он в мир недетский и не райский.

Съели сладкое, воздушный пирог. Поднялись. Вот сейчас и начнется!

Мать и бабушка Франя остались. Прочие двинулись через улицу а парк. Девочки повизгивали заранее. Ружье нес Дед – по мнению Глеба, слишком просто, почти небрежно. Отец был в благодушном настроении, а Глеб бледен, точно шел на казнь.

– Смотрите, – сказал отец Деду, – ведь сколько об этом ружье, шельмец, мечтал, а теперь идет, точно нам с вами одолжение делает.

– Сурьезный малый! На то он и Herr Professor.

Августовский день тих и сероват, в липовых аллеях, прямоугольно парк обрамляющих, желтый лист – нежно он шуршит, если идти по нем. Но идут к вишеннику, где воробьи доклевывают последние ягоды. Тут и малина, и смородина. Тут и пустой шалаш для сторожа, с деревянною дверью. На нее прикрепил Дед лист бумаги с точкою посередине круга: это цель. А отец доколачивает шомполом последний пыж. Новенький пистон, латунно сияющий, надевает на капсюльку, взводит курок.

– Ну вот, не торопись, ложе к плечу покрепче, наводи мушку в центр, собачку тяни ровно, а то дрогнешь и смажешь. Главное, половчей приладь щеку и плечо к ложу, чтобы не отдало.

Руки Глеба как лед. Ствол медленно подымается, мушка идет в центр бумажного круга, магически блестит пистон. Девочки от ужаса закрывают уши руками. Раздается – так кажется ему – удар грома. Облако дыма за мушкой, едкий запах пороху. С вишен тучей взлетают воробьи.

– Молодец, – кричит Дед. – Пять дробин в центре. Глеб стоит с дымящимся своим ружьем, опустив дуло вниз.

Убил он противника на дуэли? Застрелил разбойника?

Отец зачеркивает красным карандашом дырочки от дробин. Надо еще стрельнуть!

<…>Глеб часами бродил теперь с ружьем – или у дома, у каретного сарая, или в парке, где орали грачи, перелетывали желны, удоды, дрозды скакали между яблонь, а иной раз – величайшая возможная добыча! – парил на аэропланных крылах и сам ястреб.

Но дрозды улетали, к удодам он питал почти мистическое отвращение, вороны высоко сидели на липах – не достать из тульского ружьеца, а ястреба столь сторожки, столь видят все взором могучим, что почти невозможно подкрасться к сидящему где-нибудь на сухом суку (и чистящему клюв, в позе царственной). Доставалось иногда лишь воробьям, на свою голову любившим стайкою скакать по крыше погреба.

Дико-сумрачно шумит осенний ветер! В лете ворон – ухабами – в пустынности поля за парком, в дальних лесах – Чертоломе, Дьяконовом косике, в горестном благоухании октябрьском терпкая, пронзительная прелесть. Ветер обдувает детское лицо. Мальчик скитается в одиночестве, странно стремясь к убийствам… волнуясь, подкрадываясь.

Что это? Для чего? Какой зов крови, греха? Кто не испытал охотничьей страсти, не знает темных ее корней.

Глеб не выносил грубости и жестокости. С ужасом видел, как пьяные мужики бьют жен, как дерутся сами на Успенье или на Славущую. Обижался, когда отец резко бранил кого-нибудь, и вообще не выносил торжества силы: не любил римлян за всегдашние победы, сочувствовал Гектору и троянцам, терпеть не мог Рейнеке Лиса (вся книжка была исколота штыком). Никогда не ходил смотреть, как режут цыплят, и даже несколько презирал кухарку-палача Варвару… И с восторгом, почти сладострастным, смотрел, как с липового сука падает застреленная им ворона, или дрозд судорожно дергает лапой, а глаз его предсмертно затягивается – сероватою пленкой.

Он был ребенок, ничего не понимал ни в жизни, ни в страстях, и вольно отдавался темным потаенным силам существа своего. Эти блуждания с ружьем по огородам, в парке, по задворкам представлялись даже молодецким и отличным делом, сам он себе – полугероем, убитая дичь – воинским трофеем. С торжеством нес домой какого-нибудь дрозда, двух воробьев, дикого голубя-витютня: требовал, чтобы Варвара их отдельно жарила. И Варвара, и мать, и прислуга им восхищались, точно он невесть что сделал. И он сам собою восхищался. Но по гордости старался скрыть.

Отец тоже был страстный охотник, жить не мог без разных тетеревов, дупелей, зайцев, волков. Но об охоте говорил так:

– Это, разумеется, пережиток варварства.

Из уважения к мужу и любви к сыну мать старалась придумать что-нибудь разумное, даже возвышенное.

– Охотник зато хорошо знает природу, и любит ее. Сколько красоты открывается в природе… Вот, например, у Тургенева…

Иногда прибавляла соображение, как она считала, неотразимое:

– А потом, если бы мы не уничтожали диких зверей, вредных животных, то они бы нас уничтожили».