В середине 1950-х годов перед небольшим в те годы научным коллективом Орловского литературного музея И.С. Тургенева была поставлена интересная и чрезвычайно сложная задача – подготовить и открыть экспозицию, посвящённую творчеству писателей – уроженцев Орловского края.
В научном архиве музея хранятся копии писем, которые, начиная с февраля 1956 года, директор музея Е.И. Кожухова, рассылала литературоведам – многолетним друзьям музея. В письмах она делилась радостью по поводу получения помещения для нового музея-филиала, называла имена, избранные для представления посетителям-экскурсантам: А.А. Фет, Н.С. Лесков, И.А. Бунин, Л.Н. Андреев, М.М. Пришвин, и в то же время сетовала на отсутствие коллекции, которая достойно представила бы творческий путь знаменитых земляков, просила оказать содействие в поисках предметов музейного значения по указанным темам. Собирательская работа активизировалась, работники музея энергично изыскивали пути пополнения музейного собрания.
О том, как происходило формирование в единой музейной коллекции личного фонда И.А. Бунина рассказал А.И. Понятовский[1] в Предисловии ко второму выпуску «Описания материалов Государственного музея И.С. Тургенева»[2]. Однако он по «дипломатическим» соображениям не коснулся трудностей, которые возникли у экспозиционеров на стадии выработки концепции нового музея и не были связаны с их профессиональной деятельностью: позднее «старые» музейщики делились воспоминаниями со своими молодыми преемниками, рассказывали о строгом контроле за их работой со стороны представителей партийных органов. Выразилось это, прежде всего, в необходимости согласования с партийными кураторами литературных имен, достойных представления в новом музее. Так, например, крайне неодобрительно было встречено намерение музейщиков посвятить одну из экспозиционных комнат творчеству И.А. Бунина. Бунин – эмигрант, его отношение к большевизму, которое он никогда не скрывал, вызывало крайне негативную реакцию у работников партаппарата, и потребовались титанические усилия для убеждения оппонентов в том, что лауреат Нобелевской премии, получивший её за «правдивый артистичный талант, с которым он воссоздал в художественной прозе типичный русский характер», может и должен быть восславлен на своей малой родине.
Понятно, что, работая над статьей-предисловием к музейному изданию,[3] А.И. Понятовский был вынужден обойти вниманием некоторые «неудобные» фамилии дарителей, о которых в наши дни стоило бы вспомнить. Прежде всего, в этой связи хочется назвать Н.Я. Рощина. Николай Яковлевич Рощин (настоящая фамилия Фёдоров; 1896-1956) – человек непростой судьбы. Участник Первой мировой войны, боевой офицер, он в соответствии со своими убеждениями примкнул к Добровольческой армии А.И. Деникина, а после её окончательного разгрома с остатками добровольцев покинул Россию. Довольно долго Рощин вел скитальческую жизнь в Югославии и Франции, наконец, обосновался в Париже, занялся писательской и журналистской работой, активно печатался в различных эмигрантских изданиях. Познакомившись с Буниным, он по его рекомендации начал работать постоянным литературным сотрудником в парижской эмигрантской газете «Возрождение» и сблизился с Иваном Алексеевичем настолько, что стал на арендованной писателем вилле в Грассе «своим человеком», подолгу пользовался гостеприимством хозяев, иногда явно жил за их счет. 11-12 сентября 1934 года Вера Николаевна Бунина рассказывая Дмитрию Николаевичу Муромцеву, брату, о ближайших планах мужа, упоминала Рощина: «На днях Ян по делам едет в Париж. Был, как я тебе писала проект снять квартиру, но, кажется, этого не будет. Дорого. Может, и к лучшему, ведь Париж тоже во многих отношениях очень не сладок, да и собьешься с работы. <…> С Яном, вероятно, уезжает и Пэка, у которого нет денег на выезд, а Ян, как ты знаешь, не любит ездить один, я и уговариваю его взять. Кажется, клюнет. Пэка в восторге, что вышел из тяжелого положения. Он у нас на роли беспутного племянника. Типик, но предан нам. За девять лет семь раз приезжал, живал и по пол году. Я частенько по-маминому его ругаю. Иногда довожу его до каления, а потом – ничего. Уж очень он любит всякие удовольствия, способен очень, но не серьезен, кроме того, заработок несправедливо мал. Да, тут очень тяжелые условия работы».
В письмах и воспоминаниях всех тогдашних обитателей грасской виллы «Бельведер» Рощин упоминается под разными «домашними» прозвищами; его именовали то «Никой», то «Пэкой», то «Капитаном» (последнее «домашнее имя» происходило от его военного звания в деникинской армии – капитан).
Во время фашистской оккупации Франции Н. Я. Рощин был участником движения Сопротивления, арестовывался гестапо, в августе 1944 года участвовал в Парижском восстании, награжден орденом Почетного легиона.[4] После окончания Второй Мировой войны в Советскую Россию вернулось несколько сот бывших русских эмигрантов, получивших советские паспорта на основании указа Президиума Верховного Совета СССР от 14 июня 1946 года «О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи…», с первой группой реэмигрантов вернулся на родину и полный надежд на новую жизнь и Рощин[5].
Работая в архиве отдела фондов ОГЛМТ мы обратили внимание на акты приема предметов на постоянное хранение с упоминанием его фамилии.
Возникает вполне закономерный вопрос: как возникло сотрудничество орловского музея и реэмигранта Рощина? Как, вообще, мог Рощин узнать об орловском музее, проникнуться его заботами? Просматривая служебную переписку музея за 1956 год, мы, на наш взгляд, нашли ответ: в 1950-е годы активно занимался изучением творчества И.А. Бунина Александр Кузьмич Бабореко[6], который бывал в Орле неоднократно. Несомненно, именно он, знакомый с Рощиным, поспособствовал установлению контактов с ним музея.
6 августа 1956 года Николай Яковлевич прислал Е.И. Кожуховой письмо с предложением встретиться в Москве. Встреча состоялась, и 30 августа 1956 года был составлен акт на постановку на учет поступивших от Н.Я. Рощина предметов:
— Гранки рассказа И.А. Бунина с правкой автора «В ночном море».
— Фото И.А. Бунина, сделанное 16 октября 1926 года.
— 13 фотографий. [Описания в акте отсутствуют – Е.Ш.]
— 5 газетных вырезок с отзывами о творчестве И.А. Бунина.
— Книга: «Речной трактир». Нью-Йорк, 1945 г.
— Письма Бунина к Рощину 1943-1947 гг. 3 ед.
Однако почти сразу же переписка музея с Рощиным прекратилась из-за его тяжелой болезни. В конце 1956 года А.К. Бабореко сообщил Кожуховой о его безнадежном состоянии и настоятельно посоветовал немедленно ехать в Москву, чтобы спасти рощинский архив. Архив в музей так и не поступил, но все же после кончины Рощина[7] некоторые принадлежавшие ему бунинские реликвии вошли в состав музейной коллекции. Инициатором их передачи выступила сестра Рощина, Екатерина Яковлевна Федорова, которая приезжала из Смоленской области ухаживать за больным братом. 29 ноября 1956 года она обратилась в Орел с письмом: «Чтя память своего покойного брата писателя-реэмигранта Николая Яковлевича Рощина-Федорова, кот<орый> долгие годы эмиграции был большим другом Ивана Ал<ексеевича> Бунина, я хочу подарить во вновь открывающийся музей “Писателей-орловцев” бумажник, который был подарен Н.Я. Рощину И.А. Буниным после получения им Нобелевской премии. Мой брат еще при жизни хотел передать этот бумажник музею “Писателей-орловцев”. Выполняя его волю, прошу принять этот скромный подарок для музея.
Е.Я. Федорова».
Затем, 6 декабря 1956 года, от нее поступили: два письма И.А. Бунина к Н.Я. Рощину, письмо к нему же от В.Н. Буниной; 5 негативов фотографий писателя.
Письма Бунина к Рощину охватывают период с 1927 по 1947 годы, следовательно, общение писателей продолжалось и после возвращения Николая Яковлевича в СССР. Характер переписки вполне дружеский, более того, содержание писем Бунина дает ясное представление о том, что получаемые от Рощина сведения об издательских делах в Советском Союзе были ему чрезвычайно интересны, так как 1950-е годы после долгого забвения его произведения стали издаваться в СССР. Против появления своих изданий на родине Бунин не возражал, настаивая только на тщательном подборе произведений и добросовестной работе с текстами. 12 мая 1947 г. он писал: «Известие о том, что государств<енное> издательство выпускает мой однотомник, “изборник” я получил еще в январе 1946 г., написал г. Аплетину[8] оч<ень> взволнованное письмо, что издают, не посоветовавшись со мной насчет выбора произведений и их текста. Г. Аплетин ответил мне телеграм<мой> в марте, что издание приостановлено. Теперь вы меня удивили: хотят издать? Если так – очень рад, но прошу пользоваться только изданием моих сочинений “Петрополисом”. Гонорар будет мне прямо спасением.
Ваш Ив. Бунин».[9]
Известно, с каким тщанием подходил Бунин к подготовке каждого своего издания, его не могло не раздражать невнимание советских публикаторов к нему – автору. 4 ноября 1947 года он из Парижа в письме к Рощину возмущался: «Да ведь хоть кого в жар бросит, что берут труд всей твоей жизни даже без твоего ведома и орудуют над ним по своему усмотрению так спокойно, будто ты тут совершенно ни при чем!».[10] Негодовал он и из-за того, что издательства не выполняли своих финансовых обязательств, «<…> лишая этим меня, нищего старого человека, лишнего куска хлеба. <…> Немало уже издано в Москве за последние 20 лет, а получил ли я за это хоть грош? Не только нет, но даже на свои собст<венные> трудовые гроши покупал <…> московские издания своих собственных книжечек!».[11] И тут же добавлял в ответ на некое сообщение Рощина (это понятно из контекста): «А что Паустовский уже знает, что я восхищался, читая его, очень рад. В большой восторг привёл меня и “Вас<илий> Т<ёркин>” Твардовского. Я писал об этом Телешову <…>»[12]
Среди писем значится и датированное 12-м марта 1943 года. Оно было опубликовано А.К. Бабореко среди прочих писем Бунина в журнале «Новый мир»[13] и вызвало шквал негодования в бунинском окружении из-за придания всеобщей огласке нелестной характеристики, которую, очевидно, под влиянием сиюминутного раздражения, дал Бунин Г.Н. Кузнецовой[14] и М.А. Степун[15]. Вера Николаевна Бунина всячески пыталась сгладить щекотливую ситуацию, но Рощину, разрешившему публикацию, она никогда этого не простила, и все её последующие упоминания о нём имеют только негативный оттенок.[16]
В служебном архиве ОГЛМТ хранятся письма еще одного близкого Бунину человека, внесшего свою лепту в формирование его личного фонда. Это – Николай Иосифович Ласкаржевский. Единственная сестра писателя Мария Алексеевна (1873-1930) вышла замуж за Иосифа Адамовича Ласкаржевского (1881-1937).[17] Этот семейный союз нельзя было назвать счастливым, Бунин считал брак мезальянсом и особой симпатии к зятю не питал. У Иосифа Адамовича и Марии Алексеевны родилось двое сыновей – Евгений (1899-1919) и Николай (1902-1990). Ласкаржевские, отец и младший сын, пострадали в годы сталинских репрессий: в 1937 году Иосифа Адамовича арестовали по обвинению в антисоветской деятельности, в 1938 году, то есть через год после ареста отца, та же участь постигла и Николая. Его обвиняли в том, что он скрывает свое польское (по отцу) происхождение, но основной пункт обвинения – это его «участие в антисоветской право-троцкистской организации и агитация». По решению суда Николай Иосифович получил ИТЛ-8.[18] 3 июля 1954 года восьмилетний срок закончился, но из центра последовало распоряжение оставить его в лагере по вольному найму «до особого распоряжения без права выезда». Из протокола комиссии по рассмотрению материалов на заключенных, которым продлевался срок содержания в ИТЛ: «<…> По имеющейся в деле Ласкаржевского переписке за 1937 год видно, что он является племянником бежавшего за границу во время революции писателя Бунина. Исходя из изложенных материалов, Ласкаржевский Н.И. является социально опасный элемент».[19]
27 октября 1956 года Ласкаржевский письменно обратился в орловский музей. В это время он уже вернулся из ссылки и жил в Бобруйске (Белоруссия). Его письмо обширное и обстоятельное[20]: автор вспоминал годы, проведенные в детстве в Орле, учебу в средней школе (сначала – в частной мужской гимназии Александра Антоновича Недбаля), делился воспоминаниями о трех родных дядях: Евгении Алексеевиче, Юлии Алексеевиче, Иване Алексеевиче Буниных, добавлял, что хранит немало семейных реликвий, доставшихся ему после смерти матери; кроме того, он сохранил и открытки, присланные ему Иваном Алексеевичем из заграничных путешествий. Ласкаржевский намеревался передать это богатство в музей, но писал Е.И. Кожуховой: «Лучшим выходом была бы не поездка Вашего сотрудника, а мой приезд со всеми материалами. Это было бы хорошо и ко времени открытия филиала писателей-орловцев».
Приглашение, разумеется, было выслано, Николай Иосифович незамедлительно ответил: «Я приму все меры к тому, чтобы быть на <…> открытии музея и буду уже теперь подготавливать для Вас материалы об И.А. Бунине».[21]
К сожалению, по каким-то причинам его приезд в Орел так и не состоялся, но переписка продолжалась многие годы. Николай Иосифович постоянно интересовался музейной жизнью, делился собственными творческими планами. Благодаря ему бунинский фонд пополнился фотографиями членов семьи Ласкаржевских, значительный интерес представляют и составленные им, инженером по образованию[22], и присланные в дар музею:
— План усадьбы и дома С.Н. Пушешниковой, двоюродной сестры писателя в с. Глотово Елецкого уезда Орловской губернии, где подолгу жил и работал писатель;
— Генеральный план деревни Огневки в Елецком уезде Орловской губернии и план Большого дома в имении Е.А. Бунина, в котором жил и работал И.А. Бунин в 1904-1906 годы.
К обоим планам сделаны квалифицированные пояснения. Кроме того, поступила от Н.И. Ласкаржевского фотография жителя с. Глотово Ивана Алексеевича Иорданского – прототипа отца Кира в рассказе Бунина «Чаша жизни».[23]
Согласно документам архива отдела фондов ОГЛМТ самые значительные по составу и количеству поступления в ОГЛМТ бунинских материалов относятся к концу 1950-х – началу 1960-х годов, когда музею в несколько приемов удалось получить поистине бесценное сокровище – бунинский архив, оставшийся в России после отъезда за границу в 1920 году И.А. и В.Н. Буниных. Нет необходимости повторять историю бытования архива, об этом можно прочитать в уже упоминаемом нами предисловии к музейному изданию.[24] Остается лишь добавить, что он, конечно, не сохранился в том виде, количестве и состоянии, в котором находился изначально, причиной тому были объективные обстоятельства (война, перемещения).
Тем не менее, архив оказался настолько велик, что на работу по его разбору и систематизации группе научных сотрудников потребовалось несколько лет. Результаты работы опубликованы в 1979 году; ранее недоступные для исследователей материалы были введены в научный оборот и представляют огромный интерес для литературоведов. В разное время к личному фонду № 14 «И.А. Бунин» в ОГЛМТ обращались и ещё будут обращаться многочисленные исследователи из многих стран.
Отдельным разделом в Описании архива выделены материалы В.Н. Муромцевой-Буниной, куда вошли рукописи её переводов произведений различных авторов с французского языка, личная переписка, переписка родственников.
К сожалению, орловскому музею Тургенева не удалось установить связи в середине 1950-х годов с тогда уже вдовой писателя: письмо в Париж с сообщением о предполагаемом открытии экспозиции, посвященной творчеству И.А. Бунина, было отослано и осталось безответным. Правда, через несколько лет Вера Николаевна через Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН прислала в Орел фотографию И.А. Бунина с его автографом: «Ив. Бунин. 1889 г.» и собственноручной записью на обороте: «Посылаю фотографию Ивана Алексеевича Бунина, снятого в орловский период его жизни, в музей города Орла. В. Бунина. Париж. 31 октября 1960 г.»[25].
Вера Николаевна Бунина (1/13 октября 1881, Москва — 3 апреля 1961, Париж, Франция; урожд. Муромцева), переводчица, мемуаристка, автор литературных статей, книг «Жизнь Бунина» и «Беседы с памятью»; 2-я жена писателя[26]. Она с 1906 года в течение без малого пятидесяти лет была преданной и верной спутницей гениального мастера слова. Происходившая из старинной московской дворянской фамилии, получившая прекрасное образование[27], Вера Николаевна была литературно одаренной, творческой личностью, а её острый ум, наблюдательность и умение анализировать события, свидетельницей или участницей которых она была, делают её эпистолярное наследие настоящим кладезем фактов из жизни бунинской семьи, освещают многие страницы творческого пути писателя, помогают понять его характер, отношения с окружающими, в какой-то степени – его мировоззрение, объясняют те или иные его поступки.
В данной статье нам хотелось бы уделить внимание неопубликованным письмам, адресованным Верой Николаевной одному из братьев – Дмитрию Николаевичу Муромцеву[28], большая часть которых относится к середине 1930-х годов. Содержание этих писем представляется весьма важным, если учесть, что адресованы они единственному к тому времени оставшемуся в живых из членов когда-то большой и дружной семьи Муромцевых[29] человеку, бесконечно дорогому для Веры Николаевны, с которым она предельно открыта и искренна. В книге «Беседы с памятью»[30] Муромцева рассказала о теплых доверительных отношениях навсегда сложившихся у нее с младшими братьями, о том, как они поддержали её в сложный период жизни, когда она не надеялась найти понимания в семье своему желанию связать жизнь с Иваном Алексеевичем. Братья с уважением отнеслись к решению сестры и взяли на себя трудное объяснение с матерью.
Корпус писем В.Н. Буниной к брату, Д.Н. Муромцеву, предваряют три записи, сделанные адресатом при их передаче неустановленному лицу. Записи зарегистрированы в КП ОГЛМТ под инв. №№ 19595/1-3 оф. Из них становится понятно, что Муромцев намеревался передать письма в некое государственное хранилище, для чего приступил к редакторской работе с ними. Очевидно, что против такой возможности не возражала и автор – Вера Николаевна. В предисловии к Описанию материалов Государственного музея И.С. Тургенева II. И.А. Бунин А.И. Понятовский приводит цитату из её письма к Дмитрию Николаевичу от 10 июня 1935 года: «Относительно моих писем, поступи, как хочешь, они – твои. Насчет “интимности” скажу одно, будут, конечно, нести такой вздор, что может быть и не плохо в этом случае выслушать мнение и моего “современника”. Если у тебя будет досуг и охота, то ты их проредактируешь. Что найдешь лишни, выкини. Остальное оставь».[31]
Приводим тексты, написанные рукой Д.Н. Муромцева:
- № 19595/2 оф. На фрагменте листа бумаги (11,5 х 16,5), с отчеркнутыми фиолетовым карандашом краями, неровно оторванном по верхнему краю. В правом верхнем углу неустановленным лицом графитным карандашом написано: «68».
«В виду тяжелой болезни лишен возможности привести письма в какой-либо порядок. Дать какие-либо пояснения.
Д. Муромцев.
25/1 36 г. »
- № 19595/3 оф. На конверте (12,2 х 16,3) с частичной утратой фрагментов в верхней части:
«Письма (7) Веры Ник<олаевны> [утрачена часть текста] /Николаевой/ — февраля 1936 г. к брату Дмитрию Николаевичу Муромцеву — в дополн<ение> к 122 в основной пачке.
Разрешаю вскрыть только после смерти Ивана Алексеевича Бунина и его жены Веры Николаевны.
Письма совершенно не затрагивают вопросов политики.
Д. Муромцев».
- № 19595/1 оф. На фрагменте листа в линейку (8,2 х 14,8).
«Письма Веры Николаевны Буниной к Муромцеву Дмитрию Николаевичу за время с 1/1У по 1/УП 1936 г. В дополнение к основной связке писем.
Д. Муромцев.
Политические вопросы письма не затрагивают».
Подписи под записями не расшифрованы, но легко читаются – «Д. Муромцев».
На письмах имеются следы работы с ними Муромцева, а именно:
- некоторые имена и фамилии (к сожалению, немногочисленные) он расшифровал и сделал к ним примечания;
- письма пронумерованы адресатом явно с целью их упорядочения;
- на большом количестве писем проставлены даты их получения в Москве, а также даты ответных почтовых отправлений.
Остается открытым вопрос, на который, к сожалению, вряд ли будет найден ответ: когда конкретно поступили в музей материалы, принадлежащие В.Н. Буниной. Нет сомнений в том, что они входили в состав бунинского архива, хранившегося у К.П. Пушешниковой; имя которой несколько раз упоминается в Делах №№ 3-5 актов и протоколов на экспонаты за 1956-58 годы. Однако в списках принятых на постоянное хранение предметов музейного значения отсутствуют письма В.Н. Буниной к Д.Н. Муромцеву. Очевидно, они не были идентифицированы на стадии первичного приёма и в Книгу поступлений суммарно занесены после предварительного изучения только 18 января 1966 г.; им присвоен единый инвентарный номер 3216 оф и указано общее количество единиц хранения – 158 ед., позднее исправленное на 159.
В общее количество писем входят также 36 иллюстрированных почтовых карточек.
Письма Буниной к брату охватывают период с 12 апреля 1907 по 30 июня 1936 г.
Количественно они распределяются следующим образом:
1907 г. — 3 пп.
- г.- 1 п.
- г. — 1 п. (2 инв. номера)
- г. — 61 пп. (62 инв. номера)
- г.- 50 пп. (51 инв. номер)
1936 г. — 40 пп.
Вера Николаевна писала брату без черновиков, чернилами разных цветов (синими, черными, фиолетовыми); писала на листах почтовой бумаги, иногда использована нестандартные листы, иногда фрагменты листов.
Тексты изобилуют поправками, исправлениями, приписками, есть зачеркивания, вымарывание слов и предложений. На большинстве писем – авторская датировка, изредка указывалось время суток и даже час написания письма, а также место написания.
Чтобы удобнее было контролировать переписку с братом, отслеживать пропавшие письма, Вера Николаевна почти всегда указывала полную или хотя бы частичную дату письма Дмитрия Николаевича, на которое отвечала.
В 1930-е гг. она активно пользовалась пишущей машинкой, поэтому некоторые письма машинописные.
Судя по датам, в 1934-36 гг. переписка Буниной и Муромцева велась весьма интенсивно. Вера Николаевна писала часто, для нее даже такое, отдаленное, общение с братом стало важной частью жизни и являлось драгоценной возможностью выразить самые сокровенные мысли и чувства.
У Буниной был свой взгляд на обмен письмами, которым она делилась с братом 20 августа 1934 года: «По отношению к тебе я всегда пишу, что думаю. Иногда письма выходят более содержательными, иногда менее, но я с тобою никогда не прячусь за слова. <…> Есть лица, с которыми я переписываюсь лишь на отвлеченные темы, <…> с другими – на домашние, с третьими на литературные – одному моему приятелю я всякий раз сообщаю свои впечатления – нечто в роде рецензии – об очередной книжке журнала, о книгах, которые я прочла, с некоторыми просто сплетничаю, словом, повторяю, выработанного одного приема у меня нет. <…> А есть вот что. Я не всегда пишу все. Большинству лишь часть из того, что нас касается, многим, правда, сообщаю только внешнюю сторону нашей жизни, небольшому числу – касаюсь умственных интересов, совсем немногим – касаюсь духовной жизни, а, кажется, одному-двум-трем пишу и о духовной, самой интимной стороне своей жизни, но всем одинаково правдиво и просто». С Дмитрием Николаевичем она готова была обсуждать все без исключения темы: «Я о многом хотела бы поговорить с тобой на отвлеченные и житейские темы» (11 мая 1934 года) и добавляла: «У меня (особенно раньше) <была> большая переписка. Но по-настоящему я теперь переписываюсь только с тобой» (27 июня 1934 года).
Она неоднократно подчеркивала, какое важное значение имело для неё всё, что касается Дмитрия Николаевича, считала, что ее внимательное и чуткое родственное отношение убережет Муромцева от депрессии, связанной с его болезнью. «Я очень часто тоскую по тебе», – писала она 26 апреля 1934 года. «Меня очень огорчает, что я не могу за тобой походить, мне всё кажется, что в моих руках ты бы скоро поправился, и, если бы и не скоро, то более спокойно стал бы относиться к своему состоянию – 4 мая 1934 года. Через несколько дней, 8 мая того же года: «Очень прошу тебя не скрывать от меня своего положения. Помни одно, что теперь у меня одно утешение, хоть немного облегчить твое положение». И здесь же уговаривала брата принять материальную помощь от Ивана Алексеевича: «Если ты временно выходишь на пенсию, то у тебя, вероятно, может быть некоторый недохват в необходимых для здоровья продуктов, и маленькая помощь через Торгсин может помочь тебе поскорее восстановить твои силы, а потому ты не имеешь права отказываться, тем более что это меня не коснется, так как Ян сам хочет этого и с большой радостью предложил, чтобы я послала тебе. Ты не стесняйся – Ян помог многим чужим»[32]. 11 июня 1934 года, понимая страдания брата, измученного болезнью, она почти с отчаянием написала: «Помни одно, что всякая строка твоя мне дорога, что ты мне очень нужен, а потому напрасно пишешь, что твое “существование никому не нужно”, помни, дорогой мой голубчик, что тебя никто мне заменить не может, всегда об этом помни, даже в самые тяжелые минуты твои, ты добрый, пожалей меня».
Вера Николаевна изо всех сил старалась помочь Дмитрию Николаевичу обрести душевный покой: после консультаций с французскими врачами давала медицинские советы; чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, рекомендовала заняться изучением иностранного языка и начать писать «Записки»; спорила с братом, полагавшим, что жизнь его была малоинтересная, однообразная, скучная: «Я совершенно не согласна с тобой. “Записки” каждого человека могут быть интересны с какой-нибудь точки зрения. Собственно, нет интересных и неинтересных жизней, есть только разница, тут ты прав, в талантливости рассказа, анализа, художественного удержания жизни. Важно одно в таких занятиях – правдивость. Это – единственное требование, которое человек должен поставить себе, и тогда ценность таких записей обеспечена для будущих историков, романистов, социологов и просто читателей, интересующихся минувшими годами» (22 июня 1934 года), а через несколько дней, еще не отправив прежнего письма, добавила: «Самое ужасное, когда мемуарист думает, что он интересен или думает, что нужно писать только “интересное”. <…> Мы живем и жили в такую эпоху, когда все было интересно, ибо уходил навеки старый быт и нарождался новый».
Сама же Бунина, описывая повседневную жизнь семьи, создавала в письмах интереснейшие картины быта, передавала тонкие оттенки человеческих отношений, рисовала точные психологические портреты знакомых.
Она рассказывала Муромцеву о встречах с общими друзьями – Зайцевыми[33], с которыми в середине 1930-х годов у Буниных были совершенно безоблачные отношения; сочувственно упоминала знакомых и незнакомых Дмитрию Николаевичу русских эмигрантов, в том числе известную ему Е.М. Лопатину[34], влачившую невеселую, почти нищенскую жизнь; сообщала о серьезном нездоровье И.С. Шмелева[35]; делилась впечатлениями, полученными во время недальних путешествий, писала о своем настроении, внешнем виде, нарядах; часто знакомила брата и с меню их завтраков, обедов, ужинов.
Во многих письмах встречаются имена Г.Н. Кузнецовой, Л.Ф. Зурова, а затем и М.А. Степун.
Вере Николаевне приходилось не раз объяснять, как и почему живут с Буниными под одной крышей в течение нескольких лет взрослые, казалось бы, не нуждающиеся в помощи посторонних люди – Г.Н. Кузнецова и Л.Ф. Зуров. Очевидно, этот же вопрос задал и Дмитрий Николаевич.
12 июня 1934 года Бунина ответила пространным письмом: «<…> Ты знаешь, что Ян всегда любил, чтобы дом был полон. А потому сначала мы проводили лето, снимая совместно виллу с друзьями, затем сняли отдельно и стали приглашать к себе знакомых, и кто-кто не пользовался нашим гостеприимством. Два лета у нас было восемь спален к концу сезона <…>.
Я – хозяйка легкая, Ян живет почти всегда своей жизнью, так что гости себя чувствовали, как дома.
Потом мы стали снимать маленькую виллу, где живем и поныне, но и в ней почти всегда все постели заняты. Но все это были гости, иногда жившие у нас чуть ли не полгода.
Вероятно, Яну хотелось иметь под рукой “Колю”[36], и случай представился. Познакомились с Галей. Он был в то лето в особом настроении – добром, щедром, каким я его никогда не видела <…> И он принял в ней участие, пожалел ее, пожалев, вероятно, и увлекся чувством покровительства, за несколько лет перед этим он неожиданно стал вздыхать, что у него нет дочери “с толстой косой”…
У Гали косы не было, но детскости и до сих пор хоть отбавляй. А история обычная. Выскочила рано замуж, ничего не понимая, разочаровалась в муже, ибо он – ferre a ferre, хотя и ловкий и добился потом, что бросил физический труд и теперь <занимается – Е.Ш.> тем же, чем думал быть и даже был раньше – адвокат! Но человек действительно к ней неподходящий. Она и раньше расставалась с ним, но нужда опять свела. Ян предложил поддержку, и она стала жить у нас.
Отношения их для меня приемлемы – у них разница около 30 лет. Много было неприятностей от людей, любящих вмешиваться в чужие дела, в которых они не умеют и не могут разобраться.
С тех пор прошло восемь лет, семь лет она живет с нами. Отношения у меня с ней очень хорошие. Коля <Пушешников> в свое время мне доставил своим бытием больше страданий, но, конечно, сплетен было много.
Леню мы выудили по его произведениям из Риги. Нашли их обещающими. Он в то время малярствовал. Пригласили на две недели, а он живет уже пятый год.
Так что – французская семья – мальчик и девочка – девочку больше любит papa, а мальчика – я.
Меня он тоже очень любит, хотя характер вроде маминого, такая же кровь <…>
С Галей они то ссорятся, то живут дружно a la cousine. Ко мне привязан. Со своими горями идет ко мне. И Галя, да и Ян, ревнуют меня к нему, уверяют, что я к нему пристрастна. Но это неверно, я глубже знаю его, чем они, и больше жалею. Он еще молодой, 32 года, от природы здоров, только сторона матери – нервы, – она застрелилась. Матери не помнит, но относится к ней свято, всегда ее портрет на его столе <…> Из дому он ушел 16 лет, еще реалистом. Много перенес в возрасте 16-18 лет. Болел и тифом. Потом учился, но в городе, где учился, легко получить чахотку, и пришлось ему бросить свое архитектурное занятие, так как заболел плевритом, и врачи его оттуда услали. После этого работал и физически и интел<лектуальным> трудом, пока не попал к нам. За это время он кое-что сделал, и сделанное одобряют, но денег зарабатывает очень мало. Он и здесь умудряется подхватить плеврит, а два года назад у него начался процесс в легком. Сейчас он здоров. В этом году – хорошее питание, и есть возможность больше развлекаться, раньше он, хоть немного, но вносил за себя в общую кассу, а теперь Ян не берет. Я переписываю ему, когда нужно. Он очень поощряет меня работать. Сердится, что я бросила свои портреты.
С Галей у меня отношения хорошие, но иные. Она ближе с Яном, даже не ближе, а вернее у нее больше тяга к Яну, чем ко мне. Впрочем, за последнее время и к Яну тяга поубавилась. Она увлекается как-то вся, так теперь увлечена своей новой подругой Маргой[37] и, видно, что она готова хоть целый день быть с ней. Она была замужем. Вышла девчонкой. Муж был хороший, но ferre a ferre, кроме того, ей противна супружеская жизнь.
Одно время у них с Леней была дружба, хотя они и много ссорились. Но Марга захватила ее всю. Кроме того, она не из тех, кто может мириться с трудным характером <…> Нервна, быстрая смена настроений – возбужденная веселость, а затем печальные глаза <…> Много детскости. Настоящей доброты не очень много. Но есть кротость, если не очень против шерстки. В обращении мягкость есть, до тех пор, пока нравится, здоровый эгоизм и она имеет. Весь мир сводит к себе».
Вера Николаевна не скрывала от брата, что «семейная жизнь», объединившая чужих по родству людей не так уж легка, изобилует сложностями, но она понимала и другое: «Нам жить одним невозможно. И с нами будут лишь те, кто не может жить на свои средства, если не станет почти чернорабочим» (29 августа <1934 года>). Поэтому и старалась сглаживать возникающие конфликты: «В нашей жизни, конечно, есть трудности, – ведь все очень выраженные индивидуальности, – но что хорошо, что у нас нет мелочности, я этого всегда очень боюсь. Все в своей основе порядочные люди, но довольно трудные для общежития и все же живем и довольно тесно. Ровней всех со всеми я, остальные бывают в разных друг с другом отношениях» (30 июня 1934 г.).
С появлением М.А. Степун ситуация в бунинском небольшом обществе обострилась из-за близости, возникшей у неё с Г.Н. Кузнецовой, что крайне обижало и раздражало Ивана Алексеевича, считавшего такое поведение со стороны Галины Николаевны предательством: «Галя сейчас вся захвачена своей новой дружбой и все время тратит, а если не тратит, то хочет тратить его на Маргу. Они ездили, как я тебе писала, и осматривали приморские городки, потом ночевали у каких-то куроводов, так что ее сейчас и не ощущаешь. Думаю, что Ян не так спокойно относится к этому как я, ему обидно» (17 июня 1934 г.).
Вера Николаевна смотрела на это увлечение иначе: «Я, конечно, не придала бы особенного значения такой стремительной дружбе, некоторой измене нашей семье, даже ничего не имела бы против иногда жить без нее, предоставляя ей гостеприимство, когда ей нужно, но Ян смотрит и чувствует иначе, и со своей точки зрения он прав <…> Как странно: я лучше знаю и чувствую людей. Я всегда говорила, <…>, что Галя будет у нас до тех пор, пока ей не покажется где-нибудь лучше. Она из тех, кто больше любит самое себя и не очень чувствует, как ее поступок отражается на другом, она – та, которой хочется быть жертвой, а может быть и кажется, что она – жертва, что только она одна страдает <…>» (4 ноября 1934 г.).
Очень прямо и откровенно раскрыла Вера Николаевна свою точку зрения на сложившиеся обстоятельства их с Иваном Алексеевичем жизни в письме к брату от 22 января 1935 года, эти «обстоятельства», судя по всему, обсуждались в кругу их общих знакомых: «Вот я поддалась “здоровому эгоизму”, не поехала в Париж, и ты не можешь представить, сколько ненужных глупостей натворено… Не знаю даже, удастся ли поправить. Все свободное время провожу с Яном. Кто это умник, который считает, что мне надо “разъехаться”?.. Для Яна нет ближе человека, чем я, и ни один человек меня ему никогда не заменит. Это он говорит всегда и мне, и нашим друзьям без меня. Кроме того, то нетленное в наших чувствах, что и есть самое важное, остается при нас. В моей же любви никто не сомневается. Но не нужно забывать его особенностей иметь около себя всяких “Коль” <намек на Н.А. Пушешникова – Е.Ш.>, желание учить, наставлять. Но это в ином плане и собственно он, конечно, прав: меня это не должно задевать. Ведь главная тяжесть у меня потому, что он приносит самому себе вред своим импульсивным характером и тем, что он не считается ни с кем. Пожалуй, больше всего он считается все-таки со мной. Умирая, его мать послала мне через Соф<ью> Ник<олаевну> <Пушешникову> завещание и просьбу: “никогда не покидать его”. И он это знает и очень держится за это. Если бы я ушла, это, как он говорит, была бы катастрофа, тогда как разлука с другими “только неприятность”.
И сейчас он против <отъезда Кузнецовой – Е.Ш.> потому, что думает, что для Г<али> это вредно, как и для ее работы. Кроме того, и материально ей будет хуже. Ведь она у нас живет, как в родном доме. Конечно, Яну обидно, что поднимается вопрос о переселении, о предпочтении, но если бы даже это состоялось, то большого горя он не почувствовал бы. Я думаю, даже скоро по-прежнему стал бы работать». Время показало, насколько она права.
В жизни Ивана Алексеевича было немало встреч, которые следовало бы назвать мифами, созданными им самим: в далекой юности к мифам относилась, на наш взгляд, Варвара Владимировна Пащенко, от начала до конца придуманная молодым Буниным. Ничего общего не имела реальная Пащенко с тем образом, в который страстно, почти безумно он был влюблен. И когда миф рассеялся, достаточно трезво и спокойно отнесся Бунин к г-же Бибиковой, встречался с ней без всякого сожаления в Москве, даже «дружили семьями» Бунины и Бибиковы. В конце жизни таким же мифам, весьма далеким от реальности, стала Галина Николаевна Кузнецова, которой очень повезло оказаться рядом с гением в «в нужный момент», «в нужном месте» и тем самым, благодаря его имени, сохранить и свое имя в истории. Как ясно видно это из писем Веры Николаевны! Сколько раз в дневнике Бунин с горечью писал о том, что «Галя» изменилась в последние годы её пребывания в Грассе. А она не изменилась, какой была, такой и оставалась, но Ивану Алексеевичу тягостно было признать, что эта женщина не хочет и, главное, не может, соответствовать созданному его воображением идеалу.
Мудрая Вера Николаевна хорошо изучила и поняла натуру гениального мужа: «Я недавно поняла, почему он <…> так хорошо плясавший solo, не умеет, да и не может танцевать с дамой. Не может, потому что нет у него клеточки, которая заведовала бы тем, чтобы сочетать свои движения с другим человеком, и это во всем.
Около Яна можно получать необыкновенно много приятного, но как бы со стороны. Он живет так, как будто один на свете, и все нужно для него одного» (5 февраля 1935 г.).
Что же! Такова была природа его таланта. Он – «брал», а отдавал не кому-то конкретному, а всем – через творчество.
6 ноября 1938 года написано стихотворение:
Под окном бродила и скучала,
Подходила, горестно молчала…
А ведь я и сам был рад
Положить перо покорно,
Выскочить в окно проворно,
Увести тебя в весенний сад.
Там однажды я тебе признался, –
Плача и смеясь, пообещался:
«Если встретимся в саду в раю,
На какой-нибудь дорожке,
Поклонюсь тебе я в ножки
За любовь мою».
Обратим внимание: благодарит он возлюбленную не за её любовь, а за свою, он благодарен за силу страсти, которую он почувствовал, пережил.
Читая письма Веры Николаевны, невольно вспоминаешь слова Л.Н. Толстого и соглашаешься с ними: «Всегда кажется, что нас любят за то, что мы так хороши. А не догадываемся, что любят нас оттого, что хороши те, кто нас любит». Вера Николаевна Бунина идеально подходила на роль жены, друга, помощницы талантливого, сложного, противоречивого, часто труднопереносимого в быту Ивана Алексеевича Бунина. Нельзя сказать, что он этого не понимал и не ценил. И понимал, и ценил!
Ирина Владимировна Одоевцева[38] вспоминала, как, встретившись с Буниными в 1950-х годах в Русском доме[39] в Жуан-ле-Пэн и беседуя с Иваном Алексеевичем о природе любви, «смутившись от собственной бестактности», спросила, любит ли он Веру Николаевну <Бунину> и постаралась в точности воспроизвести его ответ: «Люблю ли я ее? Разве я люблю свою руку или ногу? Разве я замечаю воздух, которым дышу? А отсеки мне руку или ногу, или лиши меня воздуха – я изойду кровью, задохнусь – умру. <…> Люблю, как себя, не замечая этого. <…> Она часть меня, составная, неотъемлемая часть меня. <…> с ней разлуку мне бы пережить не удалось. <…> Всегда благодарю Бога, до последнего моего вздоха благодарить Его буду за то, что он послал мне Веру Николаевну».[40]
Письма Буниной брату – настоящий кладезь информации. Они, безусловно, достойны публикации. Однако, к большому сожалению, подготовить серьезные комментарии к ним в настоящее время не представляется возможным из-за обилия имен с фамилиями и без фамилий, упоминания которых были ясны и понятны и автору, и адресату, но сведения о которых сейчас найти или очень трудно, или совершенно невозможно. Правда, некоторые неустановленные имена удалось расшифровать, благодаря разделу: «Круг общения семьи Буниных. (Материалы для Бунинской энциклопедии)». Авторы: Р. Дэвис, Е.Р. Пономарев.[41]
В Русском архиве в Лидсе (Великобритания) хранится весь парижский архив Буниных. Его каталог, любезно подаренный ОГЛМТ Р. Дэвисом, зарегистрирован в фонде «Редкая книга» ОГЛМТ.[42] В Каталоге указаны письма Д.Н. Муромцева[43] к сестре. Возможно, изучение этих писем, а ещё лучше – публикация переписки двух близких И.А. Бунину людей – добавили бы немало черт к портрету великого писателя.
[1] Понятовский Александр Иванович (1921-1997), старейший музейный работник, возглавлял отдел фондов ОГЛМТ с 1956 по 1984 г.г.
[2] См.: Описание материалов Государственного музея И.С. Тургенева. II. И.А. Бунин. Орёл: Приокское кн. Изд-во, 1979. С. 3-4.
[3] См. прим. 2.
[4] О французском Сопротивлении и его героях — французах и русских — Рощин рассказал в «Парижском дневнике», который не издан до сих пор (хранится в Российском государственном архиве литературы и искусства: Ф. 2204, оп. 1, ед. хр. 3).
[5] О дальнейшей судьбе Рощина см: [Электронный ресурс]//Режим доступа: http://www.hrono.ru/biograf/bio_r/roschinn.php
[6] Бабореко Александр Кузьмич (1913-1999), литературовед, текстолог, известный исследователь жизни и творчества Ивана Алексеевича Бунина.
[7] Н.Я. Рощин скончался 26 октября 1956 г. в Москве.
[8] Возможно, Аплетин Михаил Яковлевич (1885-1981), общественный деятель, литературный критик, он с 1938 работал заместителем председателя Иностранной комиссии Союза писателей СССР.
[9] ОГЛМТ. Ф. 14. Инв. 599 оф.
[10] ОГЛМТ. Ф. 14. Инв. 600 оф.
[11] Там же.
[12] «Дорогой Николай Дмитриевич, – писал Бунин Телешову из Парижа 10 октября 1947 г., – я только что прочитал книгу А. Твардовского (“Василий Теркин”) и не могу удержаться – прошу тебя, если ты знаком и встречаешься с ним, передать ему при случае, что я (читатель, как ты знаешь, придирчивый, требовательный) совершенно восхищен его талантом, – это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный, солдатский язык – ни сучка ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого слова. Возможно, что он останется автором только одной такой книги, начнет повторяться, писать хуже, но даже и это можно будет простить ему за “Теркина”». См.: Бабореко А.К. Бунин. Жизнеописание. (ЖЗЛ). М., 2004. С. 386.
[13] См.: «Из переписки Бунина/Публ. и примеч. А.К. Бабореко//Новый мир, 1956, № 10. С. 210-211.
[14] Кузнецова Галина Николаевна (по мужу Петрова; 1900-1976), поэтесса, писательница, мемуаристка, друг семьи Буниных, долгие годы проживала на их вилле в Грассе.
[15] Степун Маргарита Августовна (1895-1971), певица, сестра известного русского философа, литературного критика, общественно-политического деятеля, писателя Ф.А. Степуна (1884-1965), близкая подруга Г.Н. Кузнецовой.
[16] См.: И.А. Бунин. Новые материалы. Выпуск III. «… Когда переписываются близкие люди». Письма И.А. Бунина, В.Н. Буниной, Л.Ф. Зурова к Г.Н. Кузнецовой и М.А. Степун. М., 2014. С. 376.
[17] Иосиф Адамович Ласкаржевский, по национальности поляк, железнодорожник, образование среднее специальное; в 1938 году расстрелян в Хабаровске; в 1960 году реабилитирован.
[18] ИТЛ-8 означало: 8 лет исправительно-трудовых лагерей.
[19] [Электронный ресурс]//Режим доступа: memorial.krsk.ru›memuar/Laskarjevskiy.htm
[20] Архив ОГЛМТ. Дело № 200. Переписка музея с научными учреждениями и отдельными лицами по вопросам научно-исследовательским. Лл. 60-62.
[21] Там же. Письмо от 2 декабря 1956 г. Л. 33.
[22] Н.И. Ласкаржевский учился в Ростовском-на-Дону Политехническом институте, после его закрытия – в Новочеркасском Донском Политехническом институте, получил диплом инженера. См. прим. 20.
[23] См. акты приема предметов на постоянное хранение в ОГЛМТ: № 8 от 02.02.1981 г. и № 52 от 13.09.1982 г.
[24] См. прим. 2.
[25] См.: ОГЛМТ, ИЗО оф. 1902 оф.
[26] См.: Шинкова Е.М. Вступительная статья к Описи № 1 «Письма В.Н. Буниной (урожд. Муромцевой) к И.А. Бунину. 1906-1915 гг.»
[27] В.Н. Муромцева окончила химико-фармацевтическое отделение физико-математического факультета Московских Высших женских курсов профессора В.И. Герье.
[28] Муромцев Дмитрий Николаевич (1886-1936), юрист.
[29] Муромцев Всеволод Николаевич, брат: ?-1921; Муромцева Лидия Федоровна, мать: 1855-1923; Муромцев Николай Андреевич, отец: 1852-1933; Муромцев Павел Николаевич, брат: 1890-1933;
[30] Муромцева-Бунина В.Н Беседы с памятью. М.: Советский писатель, 1989.
[31] Не удалось установить места хранения процитированного А.И. Понятовским письма, его учетные данные отсутствует. Цитируется по: Описание материалов Государственного музея И.С. Тургенева. II. И.А. Бунин. Орёл: Приокское кн. Изд-во, 1979. С. 6.
[32] Очевидно, Вера Николаевна имеет в виду финансовую помощь, которую оказывал Бунин разным лицам после получения Нобелевской премии.
[33] О многолетней дружбе В.Н. Буниной и В.А. Зайцевой (урожд. Орешниковой) писатель Б.К. Зайцев рассказал в повести «Другая Вера»: Зайцев Б.К. Повесть о Вере. Собр. соч.: В 5 т. Т. 6 (доп). Мои современники. М., 1999.
[34] Лопатина Екатерина Михайловна (1865-1935), писательница, хорошая знакомая Буниных. Эмигрировала во Францию в 1917 году. Умерла 8 сентября 1935 года в Вальбоне, во Франции.
[35] Шмелев Иван Сергеевич (1873-1950), писатель. В 1922 г. после расстрела в Феодосии без суда и следствия его единственного сына, бывшего белого офицера, уехал в Берлин, потом в Париж. Гибель сына он так и не простил новой власти, хотя мечтал вернуться в Россию. Умер в Париже.
[36] Имеется в виду Николай Алексеевич Пушешников (1882-1939), двоюродный племянник И.А. Бунина, близкий ему по духу человек, не раз сопровождавший писателя в поездках и путешествиях.
[37] О первом появлении на вилле Буниных М.А. Степун <прим. 15> см. письмо В.Н. Буниной от 22 мая 1934 года: «Сегодня к нам приехала подруга Гали Марга, девушка-амазонка, выше меня на голову. Они подружились в Дрездене этой зимой, она сестра нашего близкого знакомого. Она певица-контральто. Вероятно, прогостит у нас месяц, но меня это мало будет трогать, чему я рада. Мне очень хочется сосредоточенной жизни».
[38] Одоевцева И.В. – настоящее имя: Ираида Густавовна Гейнике (1895-1990), поэт и прозаик. После эмиграции в 1922 г. жила, в основном, в Париже. В 1987 г. вернулась в СССР, в Ленинград. Была знакома со многими деятелями культуры Серебряного века и парижской эмиграции, о встречах с которыми рассказала в мемуарах «На берегах Невы» (1967 г.) и «На берегах Сены» (1978-1981 гг.). Немало страниц в её воспоминаниях посвящено встречам с И.А. и В.Н. Буниными.
[39] Недорогой дом отдыха для русских писателей и художников в Жуан-ле-Пэн на Лазурном берегу. В 1940-е гг. его директором был Роговский Евгений Францевич – эсер, эмигрант, в годы 2-й мировой войны участник французского движения Сопротивления.
[40] Одоевцева И. «На берегах Сены». М., 1989. С. 259-260.
[41] См.: И.А. Бунин. Новые материалы. Вып. III. «… Когда переписываются близкие люди». Письма И.А. Бунина, В.Н. Буниной, Л.Ф. Зурова к Г.Н. Кузнецовой и М.А. Степун . 1934-1961. М., 2014. С. 599-672.
[42] Leeds Russian Archive University of Leeds. Catalog of the I.A. Bunin, V.N. Bunina, L.F. Zurov and E.M. Lopatina. Leeds, 2000. ОГЛМТ. РК. Ф. 14. Инв. 38929 оф.
[43] См.: Каталог: MS. 1067/4589-4864. C. 265.