Театр в дореволюционной Москве был одним из главных видов развлечений и досуга. В Первопрестольной работали два «Императорских театра» (их финансировали из государственной казны), а именно – Большой и Малый. Кроме того, существовало несколько частных театров.
Сезон обычно начинался в конце августа и завершался в апреле. Интересно, что на протяжении почти всего Великого поста представлений не давали. Запрет действовал на законодательном уровне. В это время, как правило, выступали иностранные гастролирующие труппы. Купить билеты на спектакли было трудно.
Среди орловских писателей наиболее увлечен миром театра еще с юности был Борис Зайцев. Как и вся передовая молодежь, он видел в Московском Художественном Театре в первую очередь отражение настроении интеллигенции. Позже Борис Зайцев заинтересовался символистским театром.
Борис Константинович не считал себя драматургом, и в одном из писем незадолго до смерти скажет об этом прямо. Пьесы же его продолжали традиции Чехова. Драматургия Зайцева – это внутренняя жизнь обычных людей, их интимные чувства и переживания, семейные отношения , повседневная жизнь. Герои Зайцева – его современники, жившие рядом в Притыкине, в Москве, владельцы разоряющихся дворянских усадеб, студенты, гимназисты, учителя, управляющие, ученые.
Погрузиться в мир московской театральной старины интереснее всего, перелистывая мемуары……. В частности, очень примечательны «Записки» Петра Андреевича Каратыгина о знаменитой трагической актрисе Катерине Семеновой. Не раз она посещала московский театр. Вот один из наиболее запоминающихся моментов непредсказуемого случая на ее гастролях.
«В один из этих приездов назначена была, для первого выхода Катерины Семеновны , трагедия «Семирамида». Разумеется, за несколько дней до представления, все билеты были разобраны нарасхват, но, накануне этого спектакля московский актер Кондаков, который занимал в этой трагедии роль Ассура, сильно захворал. Через великую силу он кое – как пришел, однако, поутру на репетицию и предупреждал режиссера, чтобы он на всякий случай принял какие- нибудь меры, потому, что играть, кажется, не в состоянии. Режиссер бросился к директору с этим неприятным известием. Директором московского театра был тогда Майков; он немедленно приехал в театр взбешенный и не хотел слышать никаких отговорок; отменить такой интересный спектакль, которого ждет половина Москвы, он ни за что не соглашался. Призвали доктора. Театральный эскулап пощупал пульс у больного, прописал ему что-то и сказал, что он ничего особенно важного не предвидит и полагает, что к вечеру больной поправится; Майков, с своей стороны, пугнул беднягу и дал ему заметить, что если из-за его ничтожной болезни спектакль не состоится, то за это не поздоровится ему во всю его жизнь; даже грозился отставить его от службы. Нечего делать! Бедный Кондаков был человек пожилой, Первый акт прошел благополучно, но во втором акте, в сцене с Семирамидой, он должен стать перед нею на колени… он стал… и упал мертвый к ее ногам!
Завесу опустили; публика поднялась… из-за кулис все бросились к нему… но… он уже покончил свою жизненную драму
Начался, конечно, шум, говор, суматоха: кто требовал назад деньги; кто спрашивал капельдинеров. Но вот еще какая драма разыгралась за кулисами после этой неоконченной трагедии. Кондакова положили его в уборной на стол, покрыли простыней и зажгли на другом столе лампадку. После «Семирамиды» назначен был дивертисмент, в котором следовало участвовать танцовщику Лобанову; он давал тогда уроки танцев во многих домах, так точно и в этот вечер занят был где-то на уроке, и рассчитывая, что представление «Семирамиды» продолжится, по крайней мере, часа три, не торопился на службу. Вот, часов около 10-ти, отправляется он спокойно на извозчичьей кляче в театр, но вдруг издали замечает, что вокруг театра фонари погашены. У танцора душа ушла в пятки– Что это значит? – думал он, – неужели уж кончился спектакль? неужели я опоздал?! возможно ли, чтобы так рано отыграли «Семирамиду?»
С ужасом он представляет себе, какая страшная гроза стряслась над его головой!
Опрометью взбегает он наверх. Повсюду тьма, ни одной живой души: не у кого спросить. Кое-как ощупью добрался он до своей уборной (именно той, где был положен покойник), отворил дверь; видит лежит кто-то на столе, закрытый простынею. Полагая, что это должен быть сторож (который, как на грех, в это время вышел куда-то), он тормошит покойника и кричит ему:
– Фадеев, Фадеев! проснись! вставай поскорее! Давно ли кончился спектакль?
Сдергивает простыню и видит посинелого мертвеца, с сложенными на крест руками, к которым прислонен маленький образок.
Легко вообразить себе, что было с танцором в этот момент! С криком бросился он из уборной, сбежал вниз, за кулисами хватился лбом об стену, едва мог отыскать выходные двери и, как полупомешанный, выбежал на улицу , Лобанов недель шесть пролежал в горячке и чуть не отправился вслед за виновником своего смертельного испуга.
