Н. П. Генералова, В. А. Лукина

С.-Петербург

 

Опубликовано в  Тургеневском ежегоднике  2018 года/ Сост. И ред. – Л.В. Дмитрюхина, Л.А. Балыкова.- Орел: Издательский Дом «Орлик», 2018

 

Теме «Виктор Гюго и Россия» посвящено, как ни странно, не слишком много исследований, на что сетовал еще в 1937 году М. П. Алексеев в своем обширном труде «Виктор Гюго и его русские знакомства», опубликованном в томе «Литературного наследства»,[1] который был целиком отдан теме «Русская культура и Франция». Хотя давно было замечено, что «именно в России влияние Гюго сказалось многостороннее, шире и глубже, чем в какой-либо другой стране»,[2] даже предварительная работа по выявлению и сбору материала о многочисленных русских переводах Гюго, о его влиянии на русскую поэзию, прозу, драматургию, публицистику не только далека от завершения, но по сути дела едва начата. Сказанное во многом относится и к теме «Тургенев и Виктор Гюго», и на то есть особые причины. Главная же состоит в том, что русский писатель решительно не принимал творчество знаменитого французского собрата по перу.

В самом деле, какие только нелицеприятные определения не давал Тургенев произведениям прославленного писателя, пользовавшего в России огромной популярностью. «Безобразием и мерзостью упадка» назвал он сборник «Chansons des rues et des bois» («Песни улиц и лесов», 1865) вскоре по выходе его в свет в письме к П. В. Анненкову.[3] Еще ранее он саркастически писал об авторе эстетического трактата «Шекспир»: «…он напоминает мне охотников, наудачу выпускающих огромное количество крупной дроби по стае куропаток. Чаще всего он не попадает в цель, а те мысли — куропатки, которых ему удается подбить, — падают на землю истерзанными».[4] «Труженики моря» были названы Тургеневым «безобразными»[5] и «трегубой ерундой».[6] Не оценил он и «Отверженных», роман, снискавший огромную славу во всем мире и, конечно, в России. А на совет А. Ф. Онегина взять пример с Гюго и написать большой роман, Тургенев, имея в виду начатый и незавершенный роман «Новь», раздраженно отвечал 8 (20) марта 1874 года: «Большой роман положен под сукно — где тут брать примером В. Гюго! Что же касается “93-го года” — то я даже и не хотел бы брать его примером, ибо сей роман — белиберда трегубая, как вся проза Гюго. Я таких элукубраций читать не могу. Можете рубить мне голову».[7] Еще резче высказался Тургенев по поводу «93-го года» в письме к другу П. В. Анненкову: «Роман Гюго нечитаем; до этакого исступления фразы и фальши, до такого старческого, задорливого и бесплодного самотрясения никто не доходил никогда!! А успех — слышно — громадный».[8] А в одном из писем к Полине Виардо, тоже любившей подтрунивать над цветистым красноречием мэтра, Тургенев пишет: «Сверхсмешная цитата из Гюго! — Это неизлечимый безумец — гораздо более, чем невольный».[9] В письме к В. В. Стасову от 24 августа (5 сентября) 1875 года прозвучал крайне резкий отзыв о статьях Гюго, появлявшихся время от времени в основанной им газете «Le Rappel»: «“Rappel” я читаю и новые статьи В. Гюго тоже прочел. Сожалею о том, что не владею достаточной силой выражения, чтобы сказать, до какой степени я их презираю — как и вообще всю его прозу».[10]

Примеры можно продолжить. Возникает вопрос: что именно было столь неприемлемо для Тургенева в произведениях Гюго, что вызывало столь бурную реакцию писателя, склонного скорее смягчать, нежели усугублять промахи коллег. Отчего неприятие творчества признанного мэтра французской литературы было у Тургенева столь устойчивым? На эти вопросы нелегко ответить кратко и однозначно.

Лишь однажды, прочитав только что вышедшие два тома поэтического сборника «La Légende des siècles» («Легенда веков»), Тургенев позволил себе несколько отступить от привычного критического взгляда на творчество Гюго. Заметим, что речь шла о поэзии, а не о прозе. «Здесь вышли в свет два толстых тома “Légende des Siècles” В. Гюго, — писал Тургенев Я. П. Полонскому 18 февраля (2 марта) 1877 года. — Балласту и бомбасту пропасть — и ни одного нет выдержанного стихотворения; но попадаются удивительные стихи — десятками. — Критика здешняя вся пала ниц — восхвалений и фимиамокурений не оберешься; и действительно, когда подумаешь, что это написано 75-тилетним стариком — нельзя не удивляться. — Но едва ли где-нибудь, кроме Франции — эта книга произведет большой эффект».[11] Очень схожую оценку дал Тургенев и в письме к Генри Джеймсу от 16 (28) февраля того же года: «Прочли ли вы “Легенду веков” В. Гюго — ее продолжение, которое только что вышло? — В ней есть прекрасные вещи — но также много бессодержательных мест — и эта медная труба, которая звучит у вас в ушах, не переставая ни на мгновенье — в конце концов ужасно утомляет. Но никому еще не удавалось напасть на такие великолепные стихи. — Он настоящий Творец».[12]

Проанализировав дошедшие до нас свидетельства, в том числе и мемуарные, автор наиболее обстоятельного исследования, посвященного теме «Тургенев и Виктор Гюго» (точнее, фрагмента цитированного выше труда[13]), будущий главный редактор первого Полного собрания сочинений и писем Тургенева в 28 томах, подготовленного в стенах Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, М. П. Алексеев пришел к однозначному выводу: «Так на протяжении двух десятилетий (1860–1870-х годов. — Н. Г., В. Л.) неприязненно складывались отношения двух великих писателей. Им не суждено было понять и оценить друг друга. Тургенев никогда не смог примириться со “звучной бессодержательностью” автора “Легенды веков”; фантастическая мечтательность и высокие взлеты его гения, с точки зрения Тургенева, страдали отсутствием логики, чувства правдоподобия и были слишком многословны».[14]

Несмотря на то, что после выхода в свет упомянутого труда М. П. Алексеева появились новые данные о личных контактах Гюго и Тургенева, мы должны признать, что высказанное ученым мнение по-прежнему остается в силе. Это, однако, не означает, что мы должны отказаться рассматривать их отношения «под литературным углом».[15]

Долгое время не было известно ни одного письма Тургенева к Гюго. Лишь в 1951 году во французском журнале «Revue des études slaves» появилась публикация трех неизвестных писем Тургенева к знаменитому писателю, подготовленная французским литературоведом русского происхождения Д. Н. Стремоуховым (1902–1961), где была сделана попытка скорректировать точку зрения М. П. Алексеева, представившего в своей статье «целое полотно отрицательных и суровых суждений» Тургенева о сочинениях и личности Гюго.[16] «Их художественные темпераменты слишком разнились, и они принадлежали к различным литературным группам, — писал Стремоухов, — французские друзья Тургенева — Мериме, Золя и некоторые другие — также были “гюгофобами”».[17] И все же встреча двух выдающихся людей, как справедливо писал исследователь, была неизбежной.

Такая встреча действительно состоялась, но когда это случилось, остается пока неизвестным, хотя есть не вполне достоверное свидетельство, что писатели встречались в 1874 году.[18] Самый ранний визит к Гюго, дата которого не подлежит сомнению, зафиксирован в дневнике Гонкуров. Вот что не без доли иронии записал Эдмон де Гонкур 5 марта н. ст. 1876 года, в день, когда завершился второй тур выборов в Палату депутатов, где снова победили республиканцы: «Сегодня воскресенье, последний день выборов, и мне любопытно, какое настроение царит в гостиной Гюго. / <…> В салоне поэта, почти пустом, справа от Гюго на уголке дивана застыла в позе благоговейного внимания г-жа Друэ, похожая в своем строгом, но изящном платье на знатную вдову. Слева — жена Шарля Гюго полулежит в ленивой позе, утопая в мягких волнах черного кружевного платья, мило улыбается, но в глазах у нее я замечаю насмешливые искорки, — ей, должно быть, прискучило ежевечернее священнодействие и старая погудка великого человека — ее свекра. Гости: Флобер, Тургенев, Гузьен и какой-то ничем не примечательный молодой человек».[19] Далее Э. Гонкур выразительно передает рассуждения Гюго об ораторских приемах А. Тьера, сообщает, что поэт высказывал суждения о великих художниках (Микеланджело, Рембрандте, Рубенсе и Йордансе) и что вечер прошел «в тесном дружеском кругу, за приятной беседой об искусстве и литературе, не нарушаемой погремушкой какого-нибудь политикана».[20] И никаких упоминаний о том, что и как говорил Тургенев. Трудно, однако, представить, что такой блестящий собеседник, каким был русский писатель, хранил молчание во время этого визита. Вновь найденные письма Тургенева подтверждают, что он не только говорил, но и договорился с Гюго, что воспользуется приглашением принять участие в его газете «Le Rappel».

Скорее всего, это и была первая встреча уже прославленных к тому времени французского и русского литераторов. Можно предположить, что Гюстав Флобер, бывший, как известно, горячим почитателем Гюго и любивший декламировать его стихи наизусть, уговорил Тургенева свести это знакомство. Как бы то ни было, все известные на сегодняшний день письма Тургенева к Гюго написаны после 5 марта н. ст. 1876 года. Их действительно было немного. И правы те исследователи, кто говорит о том, что собственно переписки не было, а было несколько эпизодических писем скорее делового характера. Да и вряд ли это могло быть иначе, учитывая разницу в эстетических воззрениях одного и другого.

При всем том появившиеся после публикации исследования М. П. Алексеева новонайденные письма Тургенева к Виктору Гюго позволяют сделать существенные добавления к истории отношений двух писателей. Уже первое письмо от 1 апреля н. ст. 1876 года свидетельствует о том, что между Тургеневым и Гюго оказались точки соприкосновения если не в литературном отношении, то во взглядах общественно-политических. Разумеется, для русского писателя не было секретом, что салон Виктора Гюго был своего рода республиканским центром, где встречались люди схожих убеждений. Не принявший переворот 2 декабря 1852 года, в результате которого племянник Наполеона I, первый президент Французской республики Шарль Луи Наполеон Бонапарт стал императором, Гюго бросил вызов «узурпатору» Наполеону III, которого заклеймил в острых политических памфлетах «Наполеон маленький» («Napoléon le Petit», 1852) и «История одного преступления («Histoire d’un crime», 1852), объявив, что не вернется на родину, пока ею правит жалкий фигляр на троне. Борьба приняла затяжной характер, но Гюго был непоколебим. После низложения императора, попавшего в плен под Седаном во время франко-прусской войны, Гюго в 1870 году, после почти двадцатилетнего изгнания, триумфально вернулся во Францию и был восторженно встречен парижской публикой. С тех пор он стал поистине объектом поклонения, своего рода культовой фигурой, что, конечно, не могло не претить Тургеневу. Писатель и не подозревал, что через несколько лет, в феврале — марте 1879 года, приехав в Москву в связи со смертью старшего брата Николая, он сам неожиданно станет объектом особого, невиданного доселе внимания со стороны русской публики.[21]

Напомним, что и семья Виардо, известная своими республиканскими взглядами, решительно не приняла новый режим и, подобно Гюго, покинула Францию, избрав местом своего пребывания Баден-Баден. Тургенев последовал за ними. После падения Наполеона III и установления во Франции республики Тургенев и Виардо вновь обосновались в Париже.

Вернувшийся в Париж Гюго стал столь же влиятельной политической фигурой, какой он был в мире литературном во времена гремевших на весь мир битв романтиков с классицистами в 1830-е годы. Еще до возвращения во Францию он основал вместе со своими сыновьями Шарлем и Франсуа-Виктором, а также ближайшими друзьями Огюстом Вакери, Полем Мерисом и др. газету радикально-республиканского толка «Le Rappel» («Призыв»), сразу ставшую популярной. Опубликованное Д. Н. Стремоуховым письмо Тургенева к Гюго от 1 апреля н. ст. 1876 года касалось одной из публикаций в «Le Rappel», принадлежавшей перу О. Вакери, где был задет Александр II и его супруга. Французский журналист позволил себе озвучить слухи о том, что русский император настолько болен, что собирается передать бразды правления наследнику. Обеспокоенный перспективой ухудшения отношений Александра II с Францией, Тургенев предостерегал Гюго на будущее от подобных выступлений, ссылаясь даже на то, что оплошностью Вакери может воспользоваться Бисмарк и обратить внимание царя на публикацию в «Le Rappel».[22]

Совершенно очевидно, что Тургенев не решился бы написать подобное письмо, если бы не получил от Гюго предложение обращаться к нему по тем или иным вопросам. Похоже, что Гюго пригласил русского писателя участвовать в издававшейся им газете. Подобное предположение подтверждается еще одним письмом, впервые опубликованным в 1984 году Андре Ле Сеном.[23]

Речь идет о письме Тургенева к ближайшему сотруднику и другу Гюго, жившему под его кровом, а именно к упомянутому выше Огюсту Вакери. Причем нельзя исключать возможность того, что в нем идет речь о неизвестной статье самого Тургенева о поэте-декабристе К. Ф. Рылееве, повешенном 13 (25) июля 1826 года в Петропавловской крепости вместе с еще четырьмя участниками восстания на Сенатской площади. Собственно, задуманная Тургеневым публикация и была приурочена к 50-летней годовщине казни. 24 мая н. ст. 1876 года Тургенев писал Вакери: «Прилагаемая рукопись содержит биографический и литературный очерк о Рылееве — революционере, казненном в 1825 году (sic! — Н. Г., В. Л.), одной из самых благородных и симпатичных личностей нашего отечества. Этот очерк написан одним из моих соотечественников — и я ручаюсь за точность изложенных в нем фактов, как и за верность перевода. Я был бы весьма рад, милостивый государь, если бы вы сочли его достойным увидеть свет в одном или двух фельетонах “Le Rappel”. Я позволил себе упомянуть о нем г-ну Виктору Гюго, который был столь добр, что обещал мне замолвить перед вами словечко по этому поводу».[24]

Итак, Тургенев заранее обговорил с Гюго публикацию, посвященную Рылееву, и получил его согласие. Рискнем предположить, что этот разговор состоялся как раз в то посещение 5 марта, которое описал Гонкур в своем дневнике. Не ради этой ли публикации Тургенев решился на визит к Гюго вместе с другом Флобером и Эдмоном де Гонкуром? Ведь задуман очерк был раньше. Кто бы его ни писал и ни переводил, материал для него собирал сам Тургенев, просивший 4 (16) февраля 1876 года П. В. Анненкова: «…купите, не мешкая, у д<еви>цы Маркс заграничное издание Рылеева (“Думы, Войнаровский”) — и пришлите сюда. Здесь этого ничего достать нельзя — а мне нужно».[25] В любом случае, инициатива публикации исходила от Тургенева.

Очерк о Рылееве, однако, в «Le Rappel» напечатан не был. Возможно, Гюго и Вакери, вняв предупреждению Тургенева в связи с публикацией статьи (в номере от 1 апреля 1876 года), задевавшей самолюбие Александра II, решили на этот раз не рисковать. Тем более что сам Тургенев просил напечатать статью без подписи и пояснял: «Это уже история — но русское правительство пока того не признает — как и правду — потому что это правда».[26]

Сохранилась любопытная запись в дневнике дочери декабриста Н. И. Тургенева Фанни Николаевны от 6 июня н. ст. 1876 года, сообщающая, что Тургенев пошел поздравить Гюго с его выступлением и говорил ему о том, чтобы поместить статью о Рылееве в «Rappel»: «Мама (Клара Тургенева. — Н. Г., В. Л.) и я, мы напустились — мы ему сказали, что статья о Рылееве не должна валяться в “Rappel’е”; он возражал, и сказал, что эту газету читают больше других <…>. Он сам был поражен невежеством В. Гюго, который сказал ему: “Да, да, Рылеев, Платон Зубов — заговорщики!”».[27]

Как бы ни был обижен или нет Тургенев, через год ему пришлось оказаться с Виктором Гюго на одной стороне баррикад, когда он на Международном литературном конгрессе по авторским правам, проходившем в Париже в июне 1878 года, был избран вице-президентом. Президентом был Виктор Гюго. Суть этого мероприятия, несмотря на высокопарные речи, звучавшие на нем, была скорее меркантильна, поскольку в центр дискуссии был поставлен вопрос о соблюдении авторских прав за границей. А поскольку более всего переводилось, печаталось и ставилось на сцене произведений иностранных авторов в России, то и вопросов больше всего возникло к представителям русской делегации. В качестве вице-президента Тургенев произнес краткую речь, которую сам в письме к П. В. Анненкову назвал «крупицей сахару», положенной в рот хозяевам Конгресса. Воспроизведенная в русских газетах, эта речь вызвала гневные отклики тех, кому показалось, что русский писатель принизил русскую литературу перед лицом французской.

Между тем в действительности дело обстояло совсем иначе. Комплиментарная речь Тургенева, где он поставил Гюго в один ряд с Мольером и Вольтером по степени воздействия на русскую литературу, была скорее данью вежливости со стороны гостя и в то же время ответом на длинную и высокопарную речь Гюго. Сама же ситуация могла сложиться для русской делегации весьма неблагоприятно. И вот почему. Дело в том, что помимо художественных произведений, подчас довольно низкого качества (в особенности это касалось театральных пьес и водевилей, заполонивших русскую сцену), в России переводилось немало научной и популярной литературы, за которую платить было решительно некому. Кроме того, переводами чаще всего занимались студенты, подрабатывая таким образом на жизнь. Лишить этого заработка молодежь, обязать все театры, журналы и газеты платить авторские гонорары — означало разорить множество людей. Тургеневу пришлось выдержать не одну атаку французских литераторов, чтобы отстоять русские интересы. Как вспоминал один из участников русской делегации, корреспондент «Вестника Европы» Л. А. Полонский, «уже одним своим появлением среди нас г. Тургенев оказал нам лично большую услугу <…> благодаря именно его участию французы слушали нас терпеливее и не обрушились на нас с либеральным негодованием за то, что мы дерзнули противоречить абсолютному праву литературной собственности».[28]

Самое любопытное в происходящем состояло в том, что президент Конгресса оказался на стороне русских. В своей речи Гюго не столько защищал право собственников, сколько опровергал его, считая, что право общества на интеллектуальную собственность выше частного права. «Мысль принадлежит всем, — говорил Гюго, — таким образом, она не может быть собственностью, таким образом литературной собственности не существует».[29] Принципиальным противником права литературной собственности был известный социалист Луи Блан, демонстративно проигнорировавший Конгресс. Не явились на него и наиболее значительные французские писатели — Г. Флобер, А. Доде, Э. Золя и др. Тургеневу пришлось проявить немало остроумия и находчивости, отбиваясь от «неудобных» вопросов, и в целом он остался недоволен ходом событий.

Вот что он писал Флоберу 11 (23) июня 1878 года: «Друг мой, что за странная штука эта говорильня! Вот, например, вчера Гюго произносит прекрасную речь; ее восторженно приветствуют, единогласно — словно в Учредительном собрании! — принимают решение ее издать — а через пять минут одобряют резолюцию, прямо противоположную его речи — и он САМ ЖЕ за нее голосует!!».[30]

Многое в истории этого Конгресса остается за кулисами видимых событий, в том числе вопрос о том, кто уговорил Тургенева, уже было собравшегося отъехать в Россию, задержаться и принять участие в важном мероприятии. Рискнем предположить, что об этом мог попросить Тургенева сам Виктор Гюго, знавший, что значительная часть предстоящей дискуссии будет посвящена России и представлявший, насколько высок был авторитет Тургенева. К тому же, он был в значительной степени противником самой постановки вопроса о литературной собственности и мог предполагать, что в возникшем споре окажется в одиночестве.

Следующий эпизод письменного общения Тургенева и Виктора Гюго связан с приездом в Париж американского писателя Хьялмара Бойесена (1848–1895), с которым у русского писателя сложились весьма доверительные отношения. Познакомившись с Тургеневым еще в 1873 году, Боейсен стал его горячим поклонником и пропагандистом. Он не только написал несколько статей о Тургеневе, посвятил русскому писателю один из своих романов, но и перевел кое-какие его произведения, так что встретились они в апреле 1876 года уже старыми приятелями. Тургенев сам предложил Бойесену представить его французским знаменитостям — Гюго, Ренану и Доде. Рекомендательное письмо к Гюго было написано 16 мая н. ст. 1879 года.

«Высокочтимый мэтр! — писал Тургенев. — Эту записку вам вручит мой друг, г. Х. Бойесен, талантливейший американский писатель — и, надо ли это добавлять, один из самых ревностных ваших почитателей. Весьма известный у него на родине издатель поручил ему написать статью о вас, которая будет сопровождаться иллюстрациями. Он смеет надеяться, что вы соблаговолите поставить ваш автограф под портретом, который он принесет; вместе с тем ему хотелось бы узнать, где он мог бы найти фотографию либо вашей резиденции на Гернсее, либо вашего кабинета? Я взял на себя смелость обещать г. Бойесену, что вы примете его с той доброжелательностью, которая является одной из отличительных черт вашего гения — и, заранее благодарный за ваш прием, прошу вас принять уверение в самом глубоком моем к вам уважении. / Иван Тургенев».[31]

Впервые письмо стало известно из публикации Д. Н. Стремоухова и вошло в первое академическое собрание сочинений и писем. Однако обращение к статье Бойесена, написанной после визита (вернее, двух визитов) к Гюго, позволило дополнить новыми данными комментарии к письму во втором собрании сочинений и, что особенно важно, обогатить примечательными штрихами тему «Тургенев и Виктор Гюго».

Статья, о которой упомянул Тургенев в своем письме, была заказана Бойесену журналом «Scribner’s Monthly», который до 1879 года издавался Джоном Скрибнером (ранее напечатавшим несколько переводов из Тургенева и статью Бойесена о нем), и вышла в декабре 1879 года под заглавием «Two Visits to Victor Hugo» («Два визита к Виктору Гюго»).[32] На первой странице был помещен гравированный портрет Гюго, выполненный по фотографии с его последнего портрета работы Л. Бонна (1879).[33] Что касается просьбы о фотографиях нынешнего кабинета писателя или же его резиденции на Гернсее, то Гюго отказался предоставить фото своего кабинета, мотивируя это тем, что дом новый и ни в коей мере не связан с его внутренней жизнью, а потому не может интересовать читателей. Напротив, о своей резиденции на Гернсее (английском острове в проливе Ла-Манш в 48 км от французского побережья, в главном городе которого — Сент-Питер-Порт — Гюго провел большую часть своего политического изгнания в период Второй империи) он сказал, что этот дом «мог вобрать в себя частичку моей личности и воплощает многие мои излюбленные идеи», указав при этом на серию гравюр, изображавших его кабинет, «которая была опубликована несколько лет назад и которую еще можно было найти».[34]

Не без юмора передавая историю своего знакомства с Гюго, Бойесен упомянул прежде всего о роли Тургенева: «Прошлым апрелем (имеется в виду апрель н. ст. 1879 г. — Н. Г., В. Л.) я сидел однажды вечером в библиотеке Тургенева в Париже, обсуждая с ним удручающее положение России, а также безрассудство и хладнокровную жестокость, проявленные правительством в преследовании нигилистов. За несколько дней до того Тургенев вернулся из Петербурга, и в его отсутствие Париж для меня сильно опустел. / “Надеюсь, вы не забудете, — сказал он, когда я собрался уходить, — что я всегда в вашем распоряжении. Я знаком с большинством литературных знаменитостей Парижа и буду очень рад представить вас лично или снабдить рекомендательными письмами. Не сомневаюсь, к примеру, что вам бы доставило много удовольствия знакомство с Альфонсом Доде, который в личной беседе столь же очарователен, сколько в своих романах. Если же вы ярый импрессионист, вам, возможно, захочется воскурить фимиам Золя, который, хоть и грешит периодически против вкуса, без сомнения является человеком, с которым стоит познакомиться. Виктор Гюго недавно отсюда переехал, и я не знаю его нынешний адрес; но если вы непременно хотите нанести ему визит, могу заранее уверить вас, что вас примут с большой любезностью и доброжелательностью. Я буду рад вас представить”». Около недели спустя, как следует из дальнейшего изложения, Бойесен получил «восхитительную» («a very delightful») записку Тургенева (неизвестна) вместе с процитированным выше письмом к Гюго, которым поспешил воспользоваться. Довольно подробно Бойесен описал само появление Гюго в день визита к нему на авеню Эйло: «Он (Гюго. — Н. Г., В. Л.) протянул мне руку, но смотрел несколько вопросительно, проговорив: “Monsieur — Monsieur l’ami de M. Tourguéneff? (Господин — господин друг г. Тургенева? — франц.)”. Очевидно, он забыл мое имя и не хотел справляться в письме в моем присутствии. “Друзьям г. Тургенева, — добавил он более сердечно, — здесь всегда рады”». Далее последовало знакомство со всеми присутствующими, причем Бойесен не преминул упомянуть, что он так и остался до конца встречи для всех «господином другом г. Тургенева». Эта незначительная деталь, между тем, весьма характерна. По-видимому, Тургенев предугадал, что Гюго неправильно прочтет фамилию представленного им американца, и в своем письме дал ее во французской транскрипции: «Boyessin» вместо «Boyesen». Но его усилия оказались напрасны: французский мэтр просто не запомнил незнакомое имя и вышел из положения, прибегнув к перифразу.

Достойна упоминания и перемена места жительства Гюго, о которой говорил Бойесену Тургенев. Переехавший с улицы Клиши из центра Парижа ближе к окраине, на авеню Эйло, писатель, по словам его визитера, пытался избежать толп посетителей, осаждавших его дом. Он, по словам Бойесена, оказался «жертвой своей славы» («He was a martyr to his fame»[35]).

Как и во время визита к Гюго самого Тургенева, в беседе с Бойесеном принимала участие упомянутая выше невестка Гюго, вдова его сына Алиса Локруа. Она оказалась, по словам Бойесена, «горячей почитательницей Тургенева, которого называла “le Victor Hugo de la Russie” («русским Виктором Гюго» — франц.)». Как становится ясным из дальнейшего рассказа, этот факт немаловажен: Гюго, не читавший ничего из преподносившихся ему книг, передавал их своей невестке или госпоже Друэ, а те, прочитав, высказывали ему свое мнение. Таким образом, можно с уверенностью заключить, что либо через близких ему женщин, либо от четы Виардо, с которой Гюго был давно знаком, либо, наконец, от Флобера, Гюго имел некоторое представление о творчестве Тургенева и его месте в русской литературе.

«Мне страстно хотелось, — продолжал далее Бойесен, — возразить на это и сформулировать свои возражения, но я сдержался. Суровая реалистичная мощь Тургенева для меня была гораздо более значима, нежели фантастическое и капризное богатство воображения, которое отличает автора “Les Misérables” и “Notre Dame de Paris”. Такое еретическое суждение, однако, я вряд ли мог высказать госпоже Локруа, и я, соответственно, удовольствовался ответом, что Тургенев является facile princeps (первым, наиболее выдающимся — лат.) в России, как Виктор Гюго во Франции».[36] К сожалению, дальнейший ход разговора о Тургеневе с госпожой Локруа охарактеризован Бойесеном слишком кратко: «Беседа продолжалась еще некоторое время, причем с большим оживлением и блеском со стороны леди».[37] По-видимому, госпожа Локруа знала Россию и русскую литературу, а ее второй муж, Эдвард Локруа, журналист и путешественник, был еще и активным политическим деятелем, к тому времени депутатом от Парижа в Законодательном собрании. Бойесен упоминает о том, что он сражался в рядах гарибальдийцев и был убежденным врагом империи, что не только сделало его депутатом, но и, возможно, способствовало его женитьбе на Алисе Гюго.

Конечно, Бойесен волновался, нанося визит такой знаменитости, о чем свидетельствует тот факт, что он забыл у Гюго портрет с его автографом.[38] За ним пришлось вернуться три недели спустя. Марк Твен, остановившийся с Бойесеном в одной гостинице и познакомившийся благодаря ему с Тургеневым, шутливо писал одному из знакомых: «Бойесен был также у Ренана и Виктора Гюго и хорошо провел время с обоими стариканами, но я не пошел с ним — мой французский недостаточно беглый».[39] Между тем сам Бойесен отмечал необычайную моложавость 77-летнего поэта. Признавшись в самом начале статьи, что он не является горячим поклонником творчества Гюго, американский писатель завершал выразительный портрет поэта следующими словами: «Природа, должно быть, находилась в самом благоприятном расположении духа, когда наделяла одного человека столь исключительными дарами, как умственными, так и физическими».[40]

Очень любопытны мысли, высказанные Гюго в беседе с Бойесеном, о роли африканского населения, которое он считал будущим человечества, предрекая решающую роль черной расы в XX веке. Убежденный в преимуществах африканцев, он был убежден, что рано или поздно люди с темной кожей переселятся на европейский континент и станут белокожими. «Он был так уверен в собственной правоте, — писал Бойесен, — что никакие очевидные противоречия между его теориями и наукой и практикой не могли поколебать его. Его мечты были столь живы, что он не мог не верить им».[41] В конце беседы Бойесен рассказал Гюго о Р. Эмерсоне и его учении, о котором тот ничего не знал, и великий француз одобрил идеи американского проповедника, утверждая, что мудрость состоит в оптимистическом взгляде на мир, и назвав пессимистов малодушными и ограниченными людьми.

Думается, пылкие речи в пользу чернокожих не были прихотью Гюго в разговоре с Бойесеном, которому на миг показалось, что мэтр с некоторым презрением и даже «шовинизмом» смотрит на Америку. По-видимому, он не знал, что в 1859 году Гюго обращался к американским властям с призывом помиловать приговоренного к смертной казни известного защитника негров Джона Брауна, однако в день написания воззвания Браун был казнен. О том, что Тургенев был хорошо знаком с историей Брауна, рассказала сохранившаяся в личной библиотеке писателя книга Пьера Везинье «Мученик за свободу негров, или Джон Браун — Христос чернокожих»,[42] где было напечатано и воззвание Гюго. Анализируя содержание и состояние книги, Л. А. Балыкова пришла к однозначному выводу, что «сочинение Везинье появилось не случайно в библиотеке Тургенева <…>. Писатель отдал издание в переплет, причем была сохранена обложка с изображением вопиющих сцен рабства. Книга читалась, как видно, за письменным столом, с пером в руках».[43] Ничего не говорящие неискушенному читателю, почти незаметные пометы могут о многом рассказать специалисту. Очевидно одно: читая книгу, Тургенев не мог обойти вниманием письмо Гюго.

Возвращаясь к визиту Бойесена и его статье, нельзя не заметить, что в оценках произведений Гюго, с которыми американский литератор был хорошо знаком, видны явные переклички с мнениями Тургенева. Да и сама личность «великого ламы», как шутливо называла Гюго Жорж Санд, его очевидная склонность к фразе, непоколебимость в суждениях о предметах, мало ему знакомых, претензия быть пророком не только в своем отечестве, но и в планетарном масштабе, нередко вызывали ироническую улыбку умного и наблюдательного собеседника. И все же заключительный пассаж статьи свидетельствует о том, что Бойесен сумел оценить личность великого бунтаря. Уже безо всякой иронии он написал: «…со всей его манерностью, декламацией и риторическими излишествами, он все же facile princeps (первый — лат.) среди певцов своего века. Природа по-царски одарила его. И хотя как художник Теннисон неизмеримо выше, в его мысли нет ни силы, ни полета, ни огня, которыми отличаются благороднейшие порывы Гюго».[44]

Без сомнения, Бойесен поделился своими впечатлениями от визита к «великому ламе» с Тургеневым, благодаря которому ему удалось добиться приема у Виктора Гюго. Тургенев, в свою очередь, мог рассказать молодому американскому другу историю своего восприятия Гюго и его роли в становлении собственного творчества. А оно не было столь однозначно простым, как можно было бы судить по известным отзывам. Секрет отношения Тургенева к Гюго открылся благодаря сохранившимся книгам из библиотеки писателя.

Анализируя оставшиеся и утраченные издания этой библиотеки, Л. А. Балыкова сделала интереснейшие наблюдения, главным из которых является утверждение, что в юности Тургенев испытал увлечение Гюго: «…в пору учебы в Берлинском университете у него складывается небольшая коллекция книг французского романтика <…>. Видимо, от этого времени в библиотеке писателя сохранился поэтических сборник “Песни сумерек” (“Les Chants du crépuscule”), изданный в 1835 году».[45] Были в его библиотеке и романы, хотя сохранились они не все. Так, «Отверженные» еще числились в каталоге, составленном в 1885 году, однако впоследствии роман оказался утраченным. Очевидно, кто-то из знакомых или не знакомых писателю людей уже после его смерти попросту «зачитал» его. Сопоставляя высказывания разных лет, исследовательница пришла к неопровержимому выводу — Тургенев на протяжении всей жизни внимательно следил за всеми поэтическими сборниками, романами, драматургией и публицистикой Гюго: «…писателя, как и многих его современников, не мог не привлекать дух демократизма, дух бунтарства, пронизывающий все творчество французского поэта. <…> Но уже в 1846 году в рецензии на трагедию Н. Кукольника “Генерал-поручик Паткуль” Тургенев приводит примеры из Гюго как образец ложной, антиреалистической манеры, вызвавшей тьму подражателей». Здесь Л. А. Балыкова подходит к важнейшему наблюдению: «В его характеристиках явственно слышатся отзвуки борьбы школы Белинского с эпигонами романтизма».[46]

В самом деле, познакомившись в 1843 году с В. Г. Белинским, Тургенев близко сошелся с критиком, чья статья «Стихотворения Владимира Бенедиктова», опубликованная в конце 1834 года в «Телескопе», вызвала в свое время у юного поэта и студента Тургенева пылкое негодование. Позже, в своих «Литературных и житейских воспоминаниях», он признавался, что, подобно большинству читающей публики, «упивался» стихотворениями Бенедиктова, многие знал наизусть[47] и, как написал однажды Л. Н. Толстому, «плакал, обнявшись с Грановским, над книжкою стихов» этого вскоре забытого поэта.[48] «Кому же не известно теперь, — писал далее Тургенев, — что мнения, высказанные тогда Белинским, мнения, казавшиеся дерзкой новизною, стали всеми принятым, общим местом <…>? Под этот приговор подписалось потомство, как и под многие другие, произнесенные тем же судьей».[49]

Вряд ли Тургенев плакал над стихотворениями Гюго даже в те молодые годы, но именно Грановского он просил в письме из Берлина от 18 (30) мая 1840 года передать оставшиеся в Москве издания Гюго, Гейне и др. в дом на Остоженке, где жила его мать.

Сойдясь летом 1843 года, уже после выхода в свет поэмы «Параша» и хвалебной рецензии на нее критика, Тургенев и Белинский скоро почувствовали необходимость в более тесном общении. Вспоминая это время и бесконечные разговоры, в особенности летом 1844 года, когда оба жили вблизи друг от друга (Тургенев в Парголово, а Белинский в Лесном) и часто ходили друг к другу, Тургенев не упоминал Гюго, однако, как показала Л. А. Балыкова, внимательно следил за тем, что выходило из-под его пера. Можно не сомневаться, что своими знаниями Тургенев охотно делился со своим новым другом. Присоединившись к Белинскому в его борьбе с ложновеличавой школой, Тургенев вырабатывал свой путь, отбрасывая то, что мешало двигаться вперед. За Бенедиктовым последовал, по-видимому именно тогда, и кумир русской публики Виктор Гюго. Согласимся с предположением Л. А. Балыковой: «…настойчивое отрицание великого французского писателя было обусловлено, думается, прежде всего, опасением, что Гюго, как наиболее яркий представитель романтического направления, мог оказать отрицательное влияние на развитие русской литературы, увлечь ее на ложный путь. Здесь Тургенев оставался продолжателем идей Белинского. Возможно, в его инвективах по поводу Гюго сказалось и собственное “отталкивание” от его творческой манеры, опасение и самому попасть под его влияние».[50]

Что касается Белинского, то его отзывы о Гюго немногочисленны, но чрезвычайно выразительны. И, что характерно, относятся они ко времени сближения с Тургеневым. Не с его ли слов в статье «Русская драматическая литература. Предок и потомки. Трилогия в стихах и прозе», где речь шла о русском переводе драмы Гюго «Burggrafs» («Бургграфы»), Белинский заявлял: «Гений г. Гюго, столько шумевшего в европейско-литературном мире назад тому лет десять с небольшим, теперь так низко упал, что даже наши доморощенные “драматические представители” — если б у них было хоть крошечку побольше ума, вкуса и образования — могли бы писать драмы не только не хуже, даже лучше “Бургграфов”. Имя Гюго возбуждает теперь во Франции общий смех, а каждое новое его произведение встречается и провожается там хохотом. В самом деле, этот псевдоромантик смешон до крайности. Он вышел на литературное поприще с девизом: “le laid c’est le beau” (уродливое — прекрасно — франц.), и целый ряд чудовищных романов и драм потянулся для оправдания чудовищной идеи. Обладая довольно замечательным лирическим дарованием, Гюго захотел во что бы ни стало сделаться романистом и в особенности драматиком. И это ему удалось вполне, но дорогою ценою — потерею здравого смысла».[51]

В приведенном отрывке бросается в глаза прежде всего хорошее знание произведений французского романтика, особенно его стихотворений. Слабо владея французским языком, вряд ли Белинский мог с такой уверенностью говорить, если бы не получил подробных сведений от кого-то из своих друзей, что было обычной практикой в его деятельности. Досталось в этой статье-рецензии и написанному более десяти лет назад «Собору Парижской богоматери» — роману, который Тургенев обошел своими критическими отзывами.

Именно о нем Белинский писал: «Его пресловутый роман “Nôtre Dame de Paris”, этот целый океан диких, изысканных фраз и в выражении и в изобретении, на первых порах показался гениальным произведением и высоко поднял своего автора, с его высоким черепом и израненными боками. Но то был не гранитный пьедестал, а деревянные ходули, которые скоро подгнили, и мнимый великан превратился в смешного карлика с огромным лбом, с крошечным лицом и туловищем. Все скоро поняли, что смелость и дерзость странного, безобразного и чудовищного — означают не гений, а раздутый талант, и что изящное просто, благородно и не натянуто».[52] Что касается «Бургграфов», то они были названы Белинским превзошедшими «в ничтожности и пошлости всё написанное доселе их автором», а изложение содержания пьесы напоминало скорее желчную сатиру. Статья, напечатанная впервые в «Отечественных записках» (1844. Т. 32. № 2. Отд. «Смесь»), не имела подписи и вполне могла принадлежать перу Тургенева, тем более что в обзорной статье «Русская литература в 1844 году», достоверно принадлежащей Белинскому, роман «Собор Парижской богоматери» назван «натянутым, ложным и всячески фальшивым, хотя и блестящим произведением», в котором «наш романтизм видел великое создание».[53] Другой развернутый отзыв о романе содержится в рецензии Белинского на переведенный В. Строевым роман Эжена Сю «Парижские тайны», опубликованный в том же году и в том же журнале.

Здесь Гюго отнесен к писателям «средней величины, в которых толпа увидела своих гениев». «Но вот едва прошло каких-нибудь четырнадцать лет — и на этот роман уже все смотрят, как на tour de force (верх ловкости — франц.) таланта замечательного, но чисто внешнего и эффектного, как на плод фантазии сильной и пламенной, но не дружной с творческим разумом, как на произведение ярко блестящее, но натянутое, все составленное из преувеличений, все наполненное не картинами действительности, но картинами исключений, уродливое без величия, огромное без стройности и гармонии, болезненное и нелепое. Многие теперь о нем даже совсем никак не думают, и никто не хлопочет извлечь его из Леты, на глубоком дне которой покоится оно сном сладким и непробудным. И такая участь постигла лучшее создание Виктора Гюго, ci-devant (в прошлом — франц.) мирового гения: стало быть, о судьбе всех других и особенно последних его произведений нечего и говорить. Вся слава этого писателя, недавно столь громадная и всемирная, теперь легко может уместиться в ореховой скорлупе».[54]

Кто бы ни был инициатором «разоблачения» «ложновеличавой школы» Виктора Гюго — Белинский или Тургенев — можно с уверенностью говорить о том, что эстетические взгляды обоих в этом вопросе были близки.[55] И здесь Тургенев остался верен своим более ранним оценкам, что не мешало ему ценить Гюго как неординарную личность, имевшую огромное влияние на современников.

Одним из последних письменных контактов писателей была короткая переписка и встречи по поводу установления памятника Гюставу Флоберу, умершему 8 мая н. ст. 1880 года. Тяжело пережив потерю самого близкого друга, Тургенев решил во что бы то ни стало возвести на родине писателя памятник и приложил немало усилий по сбору средств и агитации, обращаясь даже к русским почитателям автора «Госпожи Бовари». Эта история доставила ему немало огорчений, но памятник все же был возведен в Руане в 1890 году, хотя Тургеневу уже не удалось его увидеть. Эти данные позаимствованы нами из статьи А. Звигильского, опубликовавшего последнее из появившихся за последние 70 лет немногочисленных писем Тургенева к Гюго от 22 ноября н. ст. 1880 года.[56] Здесь же дается факсимиле письма и приводится ответное письмо Гюго, пока единственное из сохранившейся части переписки.

«Дорогой собрат, — писал Гюго, — Только высокие страсти, ни единой низменной, таков был Флобер, это великое сердце, этот благородный дух. / Я принимаю то, что вы желаете предложить мне, и сердечно пожимаю обе ваши руки. / Виктор Гюго».[57] Это письмо Гюго к Тургеневу говорит о многом и свидетельствует об очевидной симпатии великого француза к великому русскому писателю, хотя, думается, он ни за что не согласился бы «пойти на выучку» к Тургеневу, как это решила за него и за себя Жорж Санд в письме к Тургеневу, прочитав «Живые мощи».

Очевидно также и другое: резкие оценки Тургеневым романтического творчества Гюго не мешали ему ценить национального поэта Франции как символ неутомимого противостояния тирании и защиты преследуемых. Последним штрихом этих знаменательных отношений было приглашение Гюго на открытие памятника Пушкину в Москве в июне 1880 года, на что поэт откликнулся приветственным письмом, хотя и не смог исполнить просьбу Тургенева.

 

[1] Алексеев М. П. Виктор Гюго и его русские знакомства. Встречи. Письма. Воспоминания // Литературное наследство. М., 1937. Т. 31–32. С. 777.

[2] Там же.

[3] Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 18 т. М., 1989. Т. 6. С. 172. И далее: «Может ли какое бы то ни было рвотное сравниться с этим? Век, в котором такие гады выползают на свет — уже ничего не имеет общего с художеством. Я давно не испытывал такого негодования» (Письмо от 28 ноября (10 декабря) 1865 г.). Не менее резко высказался Тургенев по поводу этого сборника Гюго и в письме к Теодору Шторму от 18 (30) ноября того же года: «То, что такая блевотина абсолютно дикой и пошлой грубости не была тотчас же с осуждением отброшена, характеризует всю нацию!» (Там же. С. 170. Подлинник по-нем.). Далее ссылки на это издание сокращенно: Тургенев. ПССиП(2), с указанием серии, тома и страницы. Страницы примечаний выделены курсивом.

[4] Там же. С. 43. Письмо к В. Делессер от 16 (28) июля 1864 г. Подлинник по-франц.

[5] Там же. Т. 7. С. 57. Письмо к И. П. Борисову от 26 августа (7 сентября) 1866 г.

[6] Там же. С. 31. Письмо к П. В. Анненкову от 12 (24) апреля 1866 г.

[7] Там же. Т. 13. С. 37.

[8] Там же. С. 53. Письмо от 4 (16) апреля) 1874 г.

[9] Там же. С. 91. Письмо от 28 мая (9 июня) 1874 г. Подлинник по-франц.

[10] Там же. Т. 14. С. 134.

[11] Там же. Т. 15. Кн. 2. С. 72.

[12] Там же. С. 67. Подлинник по-франц. Пользуясь случаем, отметим, что при цитировании этого письма А. Звигильский ошибочно, на наш взгляд, принял слово «Trouveur» (Творец) за «trouvère» (трувер), хотя в XIX веке «трувер» имел два написания: «trouveur» и «trouvère» (см.: Zviguilsky A. Autour d’une lettre inédite de Tourguéniev à Victor Hugo // Cahiers Ivan Tourguéniev, Pauline Viardot, Maria Malibran. 1985. № 9. P. 8).

[13] См.: Алексеев М. П. Виктор Гюго и его русские знакомства. С. 867–879.

[14] Там же. С. 879.

[15] См.: Zviguilsky A. Autour d’une lettre inédite de Tourguéniev à Victor Hugo. P. 5. Лишь отчасти можно согласиться и со следующим мнением ученого о содержании сохранившейся переписки Тургенева и Гюго: «Основной тон этой переписки далек от диалога: никакой близости, деловые письма, в которых куртуазность граничит с угодливостью. Тургенев действует в своей обычной манере: льстит сильным мира сего, когда хочет получить от них услугу или одолжение» (Ibid.).

[16] Strémooukhoff D. Lettres de Tourguénev à Victor Hugo // Revue des études slaves. 1951. Vol. 27. P. 241. Пытаясь объяснить устойчивое неприятие Тургеневым творчества Гюго, исследователь готов даже заподозрить Тургенева в неискренности, когда тот обращался к французскому писателю в стиле «хвалебных гимнов» — «illustre maître» (Ibid. P. 245).

[17] Ibid. P. 241–242.

[18] Ж. <Гюре Ж. (?)> И. С. Тургенев и французская литература (Письмо из Парижа) // Новости и Биржевая газета. 1883. 27 сентября. № 177. С. 3. Судя по тому, что в известных письмах Тургенева ни разу не упоминается эта встреча, можно предположить, что мемуарист ошибся в дате.

[19] Гонкур Эдмон и Жюль де. Дневник. Записки о литературной жизни. Избранные страницы: В 2 т. М., 1964. Т. 2. С. 226. Пер. И. Грушецкой. Упомянутые г-жа Друэ — Жюльетта Друэ (урожд. Говен; 1806–1883), актриса, близкий друг Гюго, разделившая с ним годы изгнания и жившая в его доме после возвращения во Францию; жена Шарля Гюго (1826–1871) — это Алиса, невестка Гюго, к тому времени уже вдова его сына, вскоре вышедшая замуж за политического деятеля и литератора Э.-С. Локруа (1840–1913) и ставшая г-жой Локруа, в то время также жившая под одним кровом со свекром.

[20] Там же. С. 226–227.

[21] См. об этих событиях: П. В. <Васильев П. П.> Описание торжеств, происходивших в честь И. С. Тургенева во время пребывания его в Москве и Петербурге в течение февраля и марта 1879 г. Казань, 1880; Громов В. А. Месяц в столицах. Документальный рассказ о национальном чествовании Ивана Сергеевича Тургенева в 1879 году. Орел, 1995.

[22] См.: Тургенев. ПССиП(2). Письма. Т. 15. Кн. 1. С. 66–67, 428–429.

[23] Le Cesne A. Une letter inédite de Tourgéniev à Auguste Vacquerie // New Zealand Slavonic Journal. 1984. P. 77.

[24] См.: Тургенев. ПССиП(2). Письма. Т. 15. Кн. 1. С. 98. Подлинник по-франц.

[25] Там же. С. 37.

[26] Там же. С. 99. Подлинник по-франц.

[27] Литературное наследство. Т. 76. С. 387–388. Подлинник по-франц, пер. М. П. Султан-Шах. Указанная дата записи не позволяет сделать вывод, что рассказ относится к этому дню. 6 июня н. ст. 1876 г. Тургенева не было во Франции: 5 июня он уже был в Петербурге. Под упомянутым выступлением Гюго, как верно установила М. П. Султан-Шах, следует понимать выступление в Сенате (куда Гюго был избран в январе 1876 г.) 22 мая н. ст. 1876 г. Визит Тургенева датируется публикатором 23–27 марта, однако приведенное письмо к Вакери позволяет установить более точную дату: 23 или 24 мая. Этот второй из известных визитов Тургенева к Гюго, предлогом для которого стало выступление французского писателя в Сенате, не отменяет высказанного нами ранее предположения, что уже 5 марта н. ст. Тургенев мог говорить с Гюго о Рылееве. В этот визит писатель, скорее всего, пришел напомнить об обещании опубликовать очерк о казненном поэте-декабристе. Именно поэтому, возможно, русский писатель был так задет «невежественным» замечанием, поставившим в один ряд декабриста Рылеева и одного из убийц Павла I.

[28] Полонский Л. Литературный конгресс в Париже. Письма в редакцию // Вестник Европы. 1878. № 8. С. 681.

[29] Congrès littéraire international de Paris. Présidence de Victor Hugo. Comptes rendus in extensor et documents. Paris, 1879. P. 106. Этот увесистый том содержит протоколы всех заседаний Конгресса и приятые на нем документы. Здесь можно ознакомиться с большинством выступлений, в том числе Тургенева, которые по существу остаются неизвестными научной общественности. Они должны будут войти в предпоследний том завершающегося второго академического издания Тургенева, где будут помещены «неизвестные» произведения писателя. К слову сказать, все речи В. Гюго, прозвучавшие на Конгрессе, вошли в его собрание сочинений. Подробнее об этом любопытном эпизоде общественно-литературной жизни Парижа и о роли в нем Тургенева см.: Генералова Н. П. И. С. Тургенев: Россия и Европа. Из истории русско-европейских литературных и общественных отношений. СПб., 2003. С. 49–59.

[30] Тургенев. ПССиП(2). Письма. Т. 16. Кн. 1. С. 126. Подлинник по-франц.

[31] Там же. Т. 16. Кн. 2. С. 130. Подлинник по-франц.

[32] Scribner’s Monthly. 1879. December. Vol. 19. Issue 2. P. 184–193.

[33] Ibid. P. 184.

[34] Ibid. P. 192.

[35] Ibid. P. 185.

[36] Ibid. P. 187.

[37] Ibid.

[38] Во время второго визита к Гюго, который состоялся три недели спустя, писатель вернул ему свой гравированный портрет с автографом, воспроизведенный затем в статье Бойесена. На этот раз американцу удалось познакомиться с другой парижской знаменитостью — Луи Бланом, который был сердечно принят в салоне Гюго (Ibid. P. 190–192).

[39] См.: The Letters of Mark Twain and Joseph Hopkins Twichell. Athens (Georgia, USA), 2017. P. 91. Подлинник по-англ. Письмо от 10 июня н. ст. 1879 г.

[40] Scribner’s Monthly. 1879. December. Vol. 19. Issue 2. P. 188.

[41] Ibid. P. 190.

[42] Vésinier P. Le martyr de la liberté des nègres, ou John Brown le Christ des noirs. Berlin; Bruxelle, 1866. Автор книги, вышедшей впервые в 1864 г. за пределами Франции, Пьер Везинье (1826–1909) является фигурой примечательной: как и Гюго, этот убежденный республиканец решил сражаться с режимом Наполеона III пером, был вынужден эмигрировать после переворота, издал несколько памфлетов против императора и его семьи и вернулся домой только после провозглашения республики. Активный участник Парижской коммуны, Везинье стал и ее историком.

[43] Балыкова Л. Тургенев-читатель: По страницам мемориальной библиотеки. В помощь учителю. Орел, 2005. С. 115–116.

[44] Scribner’s Monthly. 1879. December. Vol. 19. Issue 2. P. 193.

[45] Балыкова Л. Тургенев-читатель. С. 108.

[46] Там же. С. 109.

[47] Тургенев. ПССиП(2). Соч. Т. 11. С. 22.

[48] Там же. Письма. Т. 3. С. 167. Письмо от 16 (28) декабря 1856 г.

[49] Там же. Соч. Т. 11. С. 22.

[50] Балыкова Л. Тургенев-читатель. С. 110.

[51] Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 8. С. 140.

[52] Там же.

[53] Там же. С. 445.

[54] Там же. С. 167–168.

[55] См.: Генералова Н. П. Еще раз Белинский (О литературно-эстетических взглядах И. С. Тургенева) // И. С. Тургенев: Новые исследования и материалы. М.; СПб., 2009. Вып. 1. С. 241–261.

[56] См.: Zviguilsky A. Autour d’une lettre inédite de Tourguéniev à Victor Hugo. P. 6. На стр. 9 воспроизведен памятник Флоберу работы Шапю, который хранится ныне в музее Флобера в Руане. Еще одно письмо Тургенева к Гюго, от 27 ноября н. ст. 1880 г., связанное с предполагаемой установкой памятника Флоберу, было обнародовано Д. Н. Стремоуховым в указанной публикации (см.: Strémooukhoff D. Lettres de Tourguénev à Victor Hugo. P. 244).

[57] Zviguilsky A. Autour d’une lettre inédite de Tourguéniev à Victor Hugo. P. 7.