Т.В. Абинякина — старший научный сотрудник Музея писателей-орловцев.

 

Опубликовано в  Тургеневском ежегоднике  2019 года/ Сост. И ред. – Л.В. Дмитрюхина, Л.А. Балыкова.- Орел: Издательский Дом «Орлик», 2019.- 382 с. 

 

В годы между двумя революциями Пришвин записывает слова какого-то лесничего, так и оставшегося безымянным: «В Петербурге успокоение, в деревне – революция, а если заехать в самую глушь, то там еще больше». А потом делает у этой записи примечательную приписку: «Проверить надо». И вот перед ним встает задача: ехать в глубину России и «вести летопись не по чужому знанию, а как мне жилось в это время»[1]. Уже сейчас Пришвин отчетливо понимает: история складывается самой народной жизнью, и его писательское дело – вести летопись этой жизни.

В предреволюционные годы 1905-1917 Пришвин живет в разных местах, нигде не оседая надолго. Он много путешествует, больше всего напоминая  перелетную птицу. При этом писатель кочует по разным деревням, богатым охотой, народными говорами и преданиями. Он живет то под Новгородом, полюбившемся ему своей стариной, то под Смоленском, а то отправляется в длительные поездки по отдаленным глухим местам России. Но для нас особенно важно, что Пришвин часто бывает в это время и на родине – в разных местах Орловской губернии. Он спешит своими глазами, своим слухом узнать подлинную Россию, ищет здорового, цельного в людях, близко живущих с природой. Жизнь этих людей в предреволюционное время до краев наполняет пришвинский дневник. По его записям мы убеждаемся в исключительной силе психологического дара писателя, узнаем его юмор, трезвость, доброту, острый глаз, и обличающий, и тут же милующий.

 Под впечатлением от пребывания в Орловской глубинке Пришвин пишет множество газетных заметок и очерков. Со страниц оригинальных произведений и дневниковых записей тех лет перед нами встает «бездна мужицких отношений». «Не будь мужика в России, да еще купца, да захолустного попа, да этих огромных пространств полей, степей, лесов — то какой бы интерес был жить в России»[2], – пишет Михаил Михайлович. Россия для Пришвина не сфинкс, как для большинства петербургских интеллигентов того времени, а понятная в своих противоречиях и родная. Для него не существовало собирательного имени «мужик», а каждый был со своим лицом: «Я не народ, но от народа, я ходок от народа», – так позднее определил он свое место в российской жизни.

География пребывания М. Пришвина в срединной России, в Тульско-Орловско-Калужских краях невелика. Но с малой родиной связаны важные события биографии писателя. В дореволюционные годы он часто бывает в родном Елецком уезде, сам пашет землю и даже начинает строительство дома на участке земли, доставшемся в наследство от матери. Некоторое время писатель живет в богатых лесом местах бывшего Жиздринского уезда (село Брынь, ныне Думиничский район Калужской области), путешествует и даже совершает паломничество к Святым местам Болховского уезда.

Факты биографии Пришвина, связанные с уездным Ельцом, входившем в состав Орловской губернии, общеизвестны. Это и рождение в селе Хрущево, и учеба в Елецкой гимназии, и отбывание ссылки под надзором полиции и, наконец, бурное время революции и гражданской войны, которое закончилось насильственным выдворением писателя из родных пенатов, что заставило его впоследствии сделать горькую запись в дневнике: «Нашу Елецкую родину я не люблю».

Оптина Пустынь, Шамординский монастырь, село Брынь – подлинно установленные места, связанные с именем Пришвина  на границе Орловской и Калужской области. Известно, что в сентябре 1909 года с женой и сыном Львом он поселяется на два месяца в Оптином монастыре, где работает над рукописью повести «Черный араб». А в 1910 году с матерью Марией Ивановной едет в Ясную Поляну, поклониться могиле прославленного писателя и мудреца.

Впечатления от пребывания в калужских лесах легли в основу рассказов Пришвина «Крутоярский зверь», «Птичье кладбище», «Иван Осляничек» и др. «…Для этого рассказа, – вспоминал Пришвин о работе над «Птичьим кладбищем» в дневнике от 13 января 1941 года, – я собирал слова и поверья в районе Брыни, записывал все на клочках.…Чтобы заучить тысячи слов и сотни поговорок, поверий, я разрезал лист на тонкие полоски в огромную длинную ленту, списал материал на ленту и скатал в два ролика. Перематывая ленту с ролика на ролик, я мог всюду заучивать свой материал: на конках, в амбулатории, в приемных, на полустанке при ожидании поезда»[3].

Наблюдая разные сферы духовно-нравственной жизни русского провинциального общества на сломе эпох, Пришвин, в апреле 1910 года, совершил любопытную экспедицию. Он отправился в паломничество по Святым местам Болховского уезда – в село Спас-Чекряк, к отцу Георгию Коссову. Слух об этом необыкновенном священнике, в конце 19 века объявившемся  где-то в орловской глубинке, в самом беднейшем приходе Болховского уезда, быстро распространился по всей России. Эту свою трехдневную поездку (понедельник 25-го – среда 27-го) Пришвин описал в обширной дневниковой записи, а позже и очерке с одноименным названием.  Позднее очерк «Спас-Чекряк» вошел в третью часть книги «Заворошка. Отклики жизни» (1913). В нем Пришвин, по собственному признанию, «собрал то, что заметил в движении русского народа к Святым местам, на Новую Землю», то есть в сфере его нравственной и духовно-религиозной жизни. Наблюдая жизнь провинциального русского духовенства, Пришвин остается верен своему методу «непринужденного внимания» и «детского удивления» перед явлениями жизни, проникновения в их сущность через живые человеческие отношения. «Русская жизнь вообще так богата устоявшимися противоречивыми формами, что для того, чтобы видеть, необходимо постоянно, как молитву твердить себе: «я не здешний, я вижу и слышу все это в первый раз, удивляюсь, удивляюсь…»[4], – так настраивает себя автор в самом начале очерка. По свидетельству Пришвина, молва направляла паломников к отцу Егору так: «Встань до зари, иди по Болховской дороге, к полудню дойдешь до Зайцева… От Зайцева спросишь дорожку и придешь, где три земли сходятся: Тульская, Калужская и Орловская. Отсюда недалеко в ровочке и будет тебе отец Егор…»[5]

Древнее, дремучее болховское место Спас-Чекряк имеет давнюю историю. В документальной повести Людмилы Ивановой о протоиерее Георгии Коссове, находим подробную историю происхождения села. «Первое упоминание о нем, – пишет исследовательница, – относится к 1647 году, а в середине 17 века уже образовался его приход с церковью. Первая половина названия села «Спас» указывает именно на храмовый праздник прихода. Вторая – «Чекряк» – заимствована, по всей вероятности, от располагавшегося здесь в старину вдали от рек и больших дорог татарского урочища «Чекрек»…»[6]. И здесь же находим дополнительные сведения об этих исторических местах, взятые из Орловских Епархиальных Ведомостей: «Бедная природа, суглинок, кое-где переходящий в супесок, тощие урожаи, скудный заработок, полуразвалившиеся хатенки – скудость и бедность во всем. Во времена Нестора жили здесь дикие люди, которых звали «Дулебами», что на орловско-курском диалекте означает «бестолковый, невежа, простофиля». Зовут тем же именем и теперь местных обывателей, хоть они и не родня даже, быть может, Несторовым современникам. Скудно в те времена жили Дулебы, еще беднее стали они жить теперь: леса, дававшие приют всякому зверю и птице, повырублены – ушел зверь, улетела птица, обмелели реки, пересохли ручьи – не стало рыбы.

Серая, скучная, голодная жизнь!

Особенно тощ и голоден Чекряк…

 

Вот в этот-то маленький, беднейший приход Спасо-Преображенской церкви, что в Спасо-Чекряке Болховского уезда Орловской Епархии, рукоположен был в священники бывший воспитанник орловской Духовной семинарии Георгий Коссов»[7]. И вскоре к далекому Спасо-Чекряку со всех уголков России потянулись богомольцы-паломники, духовные дети отца Егора – москвичи, туляки, калужане, орловцы…

Михаилу Пришвину повезло побывать у отца Георгия в Спасо-Чекряке в самом начале 20 столетия и оказаться свидетелем кипучей, лучезарной, полной прекрасных свершений и надежд жизни прихода. Писатель предпринимает это путешествие по ряду причин, как профессиональных, так и сугубо личных, о чем мы узнаем из его обширной дневниковой записи, посвященной поездке в Спас-Чекряк. В это время он подробно изучает жизнь русского православия и одновременно ведет собственный религиозный поиск, пытаясь найти точку опоры в море религиозных идей. Пришвина интересуют разные типы православных священников прежде всего, как народные и художественные типы. Это – старчество, монахи, именуемые «черным духовенством», начиная от старца Амвросия: «Я вырос в родном краю под обаянием двух великих старцев: Льва Николаевича Толстого и Амвросия Оптинского. Ни того, ни другого в жизни своей я не увидал, но тем лучше мне было отдаваться почитанию их мудрости…»[8], – вспоминал писатель. Но особенно Пришвина интересовали простые священники, «белое духовенство», которые осуществляли свою миссию, продолжая при этом жить «в миру». Вот о таком священнике, Георгии Коссове, к которому за житейскими советами непрерывно обращались паломники и местные прихожане, Пришвин и решил поведать в своем очерке с максимальной объективностью и непредвзятостью. Всегда проверяя на собственном опыте любые теоретические построения, Пришвин внимательно, по его собственному выражению, «этнографически», фиксирует все, что ему довелось увидеть в Спасе-Чекряке. Он присутствует в храме на богослужении, наблюдая за паломниками и прихожанами. Подробно описывает и личность отца Георгия, и то впечатление, которое оказывает эта личность на безоговорочно верующих людей, которые все принимают на веру, творя из простых слов, сказанных священником, «свою легенду, чудесный дар»: «Священник отец Георгий, или, как называет его народ, отец Егор, пользуется теперь в народе почти такой же известностью, как некогда старец отец Амвросий… Отец Георгий имеет и прямое отношение к оптинскому старцу: от него он получил благословение и поставление жить в глухом селе Чекряк, в одном из самых бедных приходов Болховского уезда. Отец Георгий – не монах, как старец Амвросий, а до сих пор обыкновенный священник и всю жизнь свою провел в миру, в обыкновенных условиях… Дело отца Георгия все на виду. Тридцать лет тому назад он поступает в маленький, беднейший приход Болховского уезда, в сорока верстах от железной дороги. Церковь в селе Чекряк была деревянная, завалюшка, похожая на часовню.… Теперь, через тридцать лет, над тем «ровочком», где до сих пор стоит церковь-завалюшка, далеко виднеется великолепный каменный храм, возле храма стоит трехэтажное здание приюта для крестьянских детей и небольшая больница…. Сам отец Георгий живет теперь не в лачуге, как раньше, а в хорошем доме с большими светлыми окнами; у счастливой матушки на дворе гуляют стада кур и всякой другой птицы. Никому из народа, однако, и в голову не придет попрекнуть батюшку его благоустроенной личной жизнью; напротив, пишущему это не раз приходилось слышать похвалу, что священник и сам живет хорошо, умеет жить…»[9].

Наблюдая за священником сельской церквушки Орловской губернии отцом Георгием Коссовым, Пришвин дает оценку такому важному явлению в общественно-религиозной жизни своего времени, как «обмирщение» «белого духовенства», простых православных священников, которые стремились поставить Христа ближе к народу. Он обнаруживает внутри казалось бы застывшей, косной православной Церкви факты самостоятельного творчества, близкие его собственному мировоззрению, смутное требование иных форм для современной жизни. Прежде всего, это перемены в мировосприятии самих служителей церкви, изменение их религиозных настроений в сторону радости и жизнелюбия: «С мыслью о народном «прозорливце» всегда соединяется представление о черной рясе, о скудном, «богорадном и самоозлобленном» житии и всегда овладевает чувство неловкости. Потому, когда тут у отца Егора встречают нас сытые матушкины куры и дом, прекрасный, светлый, в котором так хорошо жить и работать, где все так дельно, разумно устроено и где нет следа юродства, – становится легко.… Ни черных ряс, ни кликуш; вся масса народа, отдыхающая возле гостиниц на солнце, спокойна: пришли посоветоваться с отцом Егором»[10].

Любопытно, что в 1913 году Пришвин публикует очерк «В законе отчем», где подробно рассматривает коренные вопросы отеческого мироустройства в контексте полемики между представителями интеллигенции и Церкви, внутри которой черное и белое духовенство также разошлось в понимании основ православия. По мысли Пришвина, явление «обмирщения» духовенства вовсе не совпадает с понятием «падения». В очерке повествуется, как под воздействием духа времени и у священников, и у простых верующих изменяются религиозные настроения. У простых священников происходит повсеместное отторжение и борьба с «маской Христовой», его «темным ликом». Писатель видит, как у новгородского батюшки черное здание церкви как-то неожиданно преобразилось, повеселело, «смеется, как клюковка!», а у костромского священника вдруг обнаружился  «вкус к белому, радостному», и он закрасил белой краской темные старинные изразцы. И даже в самом глухом уезде Тульской губернии пришвинский знакомый отец Николай совсем в духе идеи семейного христианства новгородского священника и публициста, протоирея А.П. Устьинского, выведенного в другом рассказе под именем отца Спиридона, начал размышлять о плане «устройства церкви радостной, наполненной ликами младенцев и вообще живых, семейных отношений»[11]. К удивлению Пришвина, отец Николай, практически не знакомый с современной религиозно-философской мыслью, в своих рассуждениях высказывается совершенно в духе его собственного учителя, известного писателя и философа В.В. Розанова, открыто выступавшего против монашеского аскетизма. Вот как описывает о. Николай свою новую церковь: «Если хотите, у меня в куполе семья: Вера, Надежда, Любовь – малютки с матерью, отрок Артемий в синих порточках – деревенский мальчишка, Дмитрий царевич – детеныш. При входе в настоящую картина: Христос на открытом месте распростер руки ко всем, тут и убогие, и нищие старухи, юноши, матери, мальчики. Своя собственная композиция, единственная в мире, нигде не найдете. Цель: поставить Христа ближе к народу». И делает при этом потрясающий для рядового священника вывод: «В православии есть все, решительно все для радостной человеческой жизни, а только монахи его испортили. А женская красота, да ведь это Бог знает что или произведение искусства: Венера Милосская и тому подобное, почему это грех? Все это монахи, а не православие виновато»[12].

Такое же абсолютное приятие жизни, умение радоваться ее светлым сторонам, близкое взглядам Розанова понимание «существа православия» Михаил Пришвин отмечает и в деяниях провинциального орловского священника, отца Георгия Коссова: «Отец Георгий (лучший из священников) имеет личную жизнь, этим он отличается от других священников (я думаю не о “жадности”). Что изумляет меня, так это творчество внутри православной мертвой церкви… С одной стороны, удовлетворяет самым темным суевериям (старым мужицким) души, с другой – строит школы… Большинство советов о. Георгия – советы дельного, практического человека, следящего за умственной жизнью общества…»[13].

Но была и еще одна причина сугубо личного характера, побудившая Пришвина отправиться в паломничество к Болховскому священнику. Подробную запись об этой встрече и разговоре со священником мы находим в его раннем дневнике. В рассказе он об этом умалчивает. Речь идет о трагической судьбе и безвременной кончине брата писателя Александра, с которым он всегда ощущал особенную внутреннюю близость и духовное родство. В этой смерти Пришвин считал виноватым отчасти себя и страдал от угрызений совести.

Драма Александра Михайловича Пришвина – следствие его неудовлетворенности жизнью, семьей и, возможно, профессией. Эта драма особенно остро проявилась после встречи с медсестрой, которую в семье Александра прозвали Марухой, что на орловском диалекте значит «разлучница» (имя ее осталось неизвестно). Он оставил семью и уехал – с обещанием вернуться к жене умирать. Смертельная болезнь настигла его очень скоро, он вернулся к Марии Николаевне, а «Маруха» покончила с собой, как только узнала о его кончине – в овраге было обнаружено ее тело. Это событие было воспринято Михаилом Михайловичем как трагедия, причины которой ему необходимо было до конца осмыслить. Александр был откровенен с братом, видимо, его любил. Для него самого внутренний смысл личности брата, причина его душевной раздвоенности была очевидна. В дневнике он вспоминает Александра как несостоявшегося художника, для которого женщина должна была стать источником не только вдохновения, но и самой жизни, духовного роста и самосовершенствования: «Саша – какой-то артист по природе своей, которого нравственная Дуничка сделала доктором. Есть целый класс таких людей»[14], – объяснял Пришвин. Михаил Михайлович понял внутренний смысл жизни, тайну личности брата, может быть, потому, что его поиск был для него самого существенным и важным. Те же вопросы бередили душу и самого Михаила, пока он не нашел себя в творчестве. Пришвин был убежден, что роковой исход болезни Александра зависел буквально от поселившейся в душе его нравственной борьбы, обессилившей его нервную систему. Все эти мысли промелькнули у Пришвина, пока он в ожидании своей очереди бродил в лесу. Наконец, он собрался с духом и открыл священнику причину своих душевных терзаний, используя при этом евангельскую притчу о Марфе и Марии: «Брат хотел уйти от семьи к другой женщине. Жена его – превосходная женщина, которую он не мог не любить и не ценить, но она была для него Марфой, она смотрела на него как на ребенка, ходила за ним, как за маленьким, избаловала его. Она устроила ему превосходную внешнюю жизнь, но душу его упустила. Он опускаться стал: небрежное отношение к своим обязанностям врача, играл в карты, пил. Другая женщина, которую он встретил в таком состоянии и увлекся ею, хотела спасти его, и, судя по первому времени, он сильно изменился в лучшую сторону. Так вот, когда он принимал решение оставить семью, то решил посоветоваться со мной, единственным человеком, с которым он мог посоветоваться. Я ему сказал так: “Если эта женщина для тебя будет Марией, то иди»… И это было решающим словом”»[15]. В размышлениях Пришвина нам открывается один из основных мотивов жизни самого писателя – поиск большой любви как основы вдохновения, творчества и, в конечном итоге, самого существования. В соответствии с этим он и анализирует произошедшую трагедию: «Мария Николаевна (Марфа) – это жизнь, которую Саша не мог осилить, всю привести в движение, всю одухотворить. Ему понадобилась легенда, творчество, и та женщина это все ему обещала. Он хотел променять жизнь на легенду. Женщина – это только материальное выражение духа…»[16]. Супруга и многолетний исследователь творчества писателя, В.Д. Пришвина, дала подробный анализ психологических особенностей членов его семьи и оценку этой ситуации в своей работе «Путь к слову»: «Судьбы братьев, сестры и отца Михаила Михайловича свидетельствуют о характерах ярких и необычных. Натуры сложные, мятущиеся, ищущие, они не могли смириться с обыденностью, жили с устремлением к высокому идеалу, но не смогли воплотить его в своей жизни… В брате Александре мы видим очень близкие Пришвину черты – художественное призвание и мечту о большой любви… Оба брата стояли в молодости около одного и того же: смысл любви к женщине включал для них и вопрос роста личности как нового рождения собственной души…»[17]. По мысли исследовательницы, каждый из них всю свою жизнь ждал «священной встречи с другом», нес в себе «мечту о светлом образе прекрасного человека, возможного на земле»[18]. Все эти стремления и душевные порывы сумел до конца понять и претворить в жизнь лишь самый младший из них – Михаил Пришвин. Именно такой вывод делает в своем исследовании В.Д. Пришвина: «Духовное наследие братьев как тяжелую ношу Михаил принял на свои плечи и нес ее до конца своих дней… Именно ему было суждено воплотить и оправдать тот страстный поиск небывалого, который так ярко проявился и остался неосуществленным в жизни его братьев, сестры и его отца»[19].

Дорогую для себя мысль о внутренней свободе личности, о его праве на выбор, о том, что жизненно-поэтическая мечта у человека выше всех царств и добродетелей, Пришвин вкладывает в свое признание, обращенное к  отцу Георгию. Писатель решился на откровенный разговор со священником, ибо увидел в нем разумного образованного человека. Он надеялся, что умный священник, обладающий широким взглядом на жизнь, сумеет его понять. Но глубокого разговора с орловским священником у Пришвина не получилось. Писатель сразу почувствовал, что они – «в разных плоскостях». Отец Георгий сосредоточился прежде всего на вопросе виновности или невиновности писателя, а Пришвина интересовал духовно-нравственный и религиозно-философский аспект произошедшего. В результате, Пришвин покинул Спас-Чекряк со смешанными чувствами, о чем мы узнаем только из его обширной дневниковой записи (в рассказе этого нет). С горечью сравнивает себя писатель с одним из паломников, петербургским рабочим, который занят только собой и своими мелкими терзаниями, и ходит от врача к врачу, от прозорливца к прозорливцу в надежде на исцеление от мнимой болезни. Писатель сожалеет, что, как и этот маловерный рабочий, он тоже не способен всей душой отдаться религиозному чувству. И это не случайно. Ведь по его собственному признанию, Пришвин всегда стремился к вере, находился близко к ней, но не мог поверить до конца, безотчетно, доверяя только своим ощущениям, собственному опыту. Поэтому на вопрос проницательного орловского священника, ответил: «От детской веры я отстал, но так вообще близок к вере, думаю о Боге, что главное в Нем то, что Он существует помимо меня»[20]. Причину этого недоверия писатель прекрасно сознавал.  Она коренилась в детстве, в его семье, которая не была религиозна в общепринятом значении этого слова (мать писателя происходила из раскольничьего рода). Да и сложная общественная обстановка времени, в которое рос и воспитывался Михаил, уже не способствовала подлинной безоговорочной вере. Писатель вспоминал: «Нас, ребят, водили в собор всей гимназией и мучили, оттого мы становились неверующими. И мы были правы: мы веру понимали как свободу, а нам ее давали как принуждение»[21]. Пришвин, который вырос в христианской культуре, конечно, никогда не уходил ни в какое богоборчество. Но у него  было четкое понимание того, что необходимо вносить современные смыслы в известные от века истины. Даже из этих универсальных истин без дерзновенного творческого участия уходит живая жизнь и все превращается в фарисейство и становится мертвым. Из уст орловского священника Пришвин хотел услышать подтверждение собственным убеждениям о свободе человеческой личности от внешних условностей и предрассудков, его праве на выбор, на «личную жизнь», которым он сам всегда следовал: «В результате этой поездки осталось чувство большого удовлетворения в существовании такой личности, но мои вопросы оказались совершенно лишними. Я ушел от него, как и тот рыженький с ландышевыми каплями»[22], – признался писатель.

Таким образом, сектантский и интеллигентский, а также его личный религиозный поиск в раннем дневнике Пришвина дополняется, а может быть, и несколько уравновешивается существованием таких близких ему по духу личностей православного христианства, как Георгий Коссов, деятельность и взгляды которых, ничего не разрушая, соответствовали самым смелым идеям русского религиозного ренессанса. Личность же отца Георгия и по сей день притягивает внимание христиански настроенных людей, которые продолжают совершать паломничество в «орловскую Мекку». После Октябрьской революции отец Георгий продолжал жить и творить благие дела в Спасе-Чекряке, подвергался гонениям новой власти и неоднократно арестовывался как враг народа. Умер священник 26 августа 1928 года, похоронен в родном приходе возле построенной им некогда церкви. В августе 2000 года на юбилейном Архиерейском Соборе Георгий Коссов был канонизирован в чине священноисповедника. А 9 декабря отныне – день обретения святых мощей священноисповедника Георгия Коссова.          

  

 

 

[1] Цит. по: Пришвина В.Д. Путь к слову. М., 1984. С. 230.

[2] Цит. по: Пришвина В.Д. Путь к слову. М., 1984. С. 232.

[3] Пришвин М.М.  Дневник 1940-1941. М., 2012. С. 353.

[4] Пришвин М.М.  Новая земля. Спас-Чекряк / М.М. Пришвин Собр. соч. в 8 т. Т. 1.  М., 1982. С. 732.

[5] Пришвин М.М.  Новая земля. Спас-Чекряк / М.М. Пришвин Собр. соч. в 8 т. Т. 1. М., 1982. С. 735.

[6] Иванова Л. Всех скорбящих радости. Документальная повесть о протоиерее Г. Коссове. Орел, 1999. С. 48-49.

[7] Иванова Л. Всех скорбящих радости. Документальная повесть о протоиерее Г. Коссове. Орел, 1999. С. 32-33, 49.

[8] Цит. по: Пришвина В.Д. Путь к слову.  М., 1984. С. 218.

[9] Пришвин М.М. Новая земля. Спас-Чекряк / М.М. Пришвин. Собр. соч. в 8 т. Т.1. М., 1982.  С. 733-734.

[10] Там же. С. 736-737

[11] Пришвин М.М. В законе отчем / М.М. Пришвин. Цвет и крест. СПб., 2004. С. 450.

[12] Пришвин М.М. В законе отчем // Пришвин М.М. Цвет и крест. СПб., 2004. С. 449 – 451.

[13] Пришвин М.М. Ранний дневник 1905-1913. СПб., 2007.  С. 130.

[14] Цит. по: Пришвина В.Д. Путь к слову.  М., 1984. С. 16.

[15] Пришвин М.М. Ранний дневник 1905-1913. СПб., 2007. С. 127-128.

[16] Пришвин М.М. Ранний дневник 1905-1913. СПб., 2007. С. 127.

[17] Пришвина В.Д. Путь к слову. М., 1984. С. 16-18.

[18] Пришвина В.Д. Путь к слову.  М., 1984. С. 19.

[19] Пришвина В.Д. Путь к слову. М., 1984. С. 20, 23.

[20] Пришвин М.М. Ранний дневник 1905-1913. СПб., 2007. С. 131.

[21] Цит. по: Пришвина В.Д. Путь к слову. М., 1984. С.32-33

[22] Пришвин М.М. Ранний дневник 1905-1913. СПб., 2007. С. 131.