Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
Стали тихими наши дворы,
Наши мальчики головы подняли —
Повзрослели они до поры,
На пороге едва помаячили
и ушли, за солдатом — солдат.
До свидания, мальчики!
Б. Окуджава.
Сказать так, чтобы слова и образы проникли в самую душу, сказать так, чтобы запомнилось навсегда, несмотря на уже написанные до тебя сотни и тысячи книг. В полной мере сказанное можно отнести и к имени и мастерству писателя Евгения Константиновича Горбова.
Тема войны является одной из центральных в творчестве Горбова. Но, вглядевшись, мы можем увидеть и некоторую особенность мировидения Евгения Константиновича. Это ярко выраженный пацифизм, пацифизм (от лат pax- мир и facio) — делаю, антивоенная концепция, осуждающая вообще всякую войну. Заметим, что в России пацифизм традиционно считался антипатриотическим настроением. В западном обществе антивоенным идеям были подвержены такие известные личности как Альберт Эйнштейн, Ромен Роллан, Эрнест Хемингуэй. В постсоветской России отношение к пацифизму до сих пор неоднозначно и сложно. Но что-то меняется внутри после знакомства с прозой Евгения Константиновича, настолько велика сила эмоционального воздействия его образов, слова, всего того, что называется талантом.
Наиболее ярко пацифистское настроение Горбова передано в романе «Дом под тополями».
Красной нитью через роман «Дом под тополями» проходит тема войны.
Тревожно и страшно вторгается она в жизнь провинциального городка, прообразом которого послужил Елец или Орел. И вторгается – постепенно, писатель вновь и вновь кладет на полотно повествования все более темные, тревожные краски. Это вход в притихший и беззащитный город фашистов, свист зажигательных бомб и страх спрятавшихся в подвале людей, но в полной мере талант автора раскрывается в эпизоде письма солдата Семена к одной из героинь, Лиде.
«Лида, я убил человека. Убил. Приходилось и прежде участвовать в стычках, стрелять в людей, но я никогда не видела, чем это кончалось. А тут все ясно и непреложно: Выстрел мой и жертва моя. . .Я видел его лицо, жесткое и угрюмое…он был старше меня лет на пять.
Каждый день гибнут тысячи людей. Почему же я все время вижу лицо этого человека?
Тошно думать, что я, именно я, а никто другой, убил человека. Я знаю, что должен был его убить. Что это было моим святым долгом, обязанностью, но я не могу успокоиться и забыть. ВЕДЬ ЭТО ТАК НЕЛЕПО И ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННО.
С одной стороны, осознание своей правоты, с другой — отвращение к этому насильственному акту, к пролитой крови, уничтожению живого.
Ведь он не всегда был таким, этот губастый, с черной щетиной. Когда то он был ребенком. Он был розовый и пухлый, как и все младенцы, мать носила его на руках. Пеленала, расчесывала ему жиденькие волосенки, наверное, думала, что второго такого красавчика нет на свете. Он лежал в люльке, задирал ноги, тряс какую-нибудь погремушку, и в его бессмысленных глазах уже начинала отражаться безмерная радость бытия. Потом он начал ползать, и его мир сразу расширился и еще больше засиял. В этот мир вошли кошки, собаки. Пестрые бабочки, тень ветвей на садовой дорожке. Как это весело и счастливо начиналось.
Возможно, он был добрым и ласковым ребенком. Мать сидела с ним на лужайке, покачивала и думала по-своему, по-немецки: «Расти, сынок, большой и умный, поднимайся на ноги. Ты будешь сильным и крепким, счастливым и удачливым.
И вот пришло время, когда этого парня одели в солдатскую одежду, дали ему автомат и сказали: «Иди», и он шел, с автоматом наперевес, сам как автомат, с глазами, полными жажды разрушения».
XX век бросил в окопы человека с совершенно иным менталитетом, человека, уже осознавшего самоценность отдельной человеческой личности, а значит, ценность отдельной человеческой жизни (любой жизни – и собственной, и чужой). В произведениях писателей “потерянного поколения” едва ли не впервые отразились душевные страдания этого нового, прозревшего человека – культурного человека XX века, которого какие-то безличные силы заставляли быть убийцей.
Казалось бы, после первой мировой войны культурное человечество должно было ужаснуться самому себе – и навеки отречься от первобытного, варварского способа решения политических проблем с помощью взаимоуничтожения двух одинаковых жизней. Но – нет…
И, решая сложную задачу — сказать, донести грядущим поколениям мысль об абсурдности, ужасе, абсурдности войны, можно с полной уверенностью утверждать, что Евгению Константиновичу сделать это удалось.
