Н. А. Татаренкова — сотрудник ФГБУ «Государственный природный биосферный заповедник “Командорский” им. С.В. Макарова». с. Никольское, Камчатский край.

 

Семейная драма Николая Гребницкого

Опубликовано в  Тургеневском ежегоднике  2018 года/ Сост. И ред. – Л.В. Дмитрюхина, Л.А. Балыкова.- Орел: Издательский Дом «Орлик», 2018. 

 

Là sotto giorni brevi e nebulosi

Nasce una gente al cui l’morir non duole[1].

 (Петрарка, канцона XXVIII)

 

От автора:

С 1877-го  по 1907 год должность управляющего Командорскими островами занимал кандидат естественных наук Николай Александрович Гребницкий. С годами безродный юноша, родителями которого были записаны крепостные князя А.А. Суворова, смог получить титул потомственного дворянина. Его жизненный путь был непрост. В 1869 году за участие в студенческих волнениях Николай был отчислен из Петербургского университета и выслан под надзор полиции в Новгород. 23 января 1870 года он заключил брак с Екатериной Ивановной, младшей сестрой известного революционера-публициста Дмитрия Писарева.

Катя Писарева приехала в Новгород к матери и старшей сестре Вере после того, как ее отчислили из московской гимназии за «зловредный дух» и желание стать телеграфисткой. Вера находилась под надзором полиции за участие в похоронах брата и поддержку идеи собрать деньги на скульптуру покойного. Разрешения на перемещения девушки согласовывались лично с Императором. Сестер опекала их мать Варвара Дмитриевна. Будучи великолепным и самоотверженным педагогом, она смогла вырастить грамотных и мыслящих детей. Но это их и погубило.

В работе рассматриваются этапы становления личности Екатерины Ивановны и воссоздаются образы эпохи. Девочка стала превращаться в «нигилистку» после того, как в 1864 году приехала из тульской провинции в Петербург. Посещая заключенного в Петропавловской крепости брата, она узнала много такого, что не предназначалось для юной души. Екатерина выбрала для себя трудовой путь и задалась целью получить высшее образование. В России это было сделать невозможно, и она отправилась в «свободную» Швейцарию. Она училась в университете и политехникуме Цюриха. Но в 1873 году вышло объявление правительственной Комиссии о санкциях, которые будут применены к членам цюрихской коммуны, и девушки покинули это место. В 1874 году Гребницкая переехала в Женеву и сблизилась с революционером Александровым. Там она заведовала небольшой типографией. Через год с небольшим, доведенная до крайнего отчаяния, девушка застрелилась (или была убита) из револьвера последнего.

Брак Гребницких не выдержал испытания разлукой, но его нельзя назвать «фиктивным». Последние месяцы супруги не поддерживали отношения. Трагическая участь жены стала потрясением и для Николая Александровича. Через четыре месяца после случившегося он покинул родные места и отправился в Сибирь, а затем – на Дальний Восток и Командоры.

Разыгравшаяся драма отражает не только историю данной семьи, но и трагедию всего общества. Тема борьбы за светлое будущее и выбранных для этого путей никогда не устареет.

 

Вступление. Студенческие волнения

С 1877 по 1907 год должность управляющего Командорскими островами занимал кандидат естественных наук Николай Александрович Гребницкий (1848-1908). В конце 1899 года за ним было признано звание потомственного дворянина. Гребницкий умер в своем небольшом именьице в Новгородской губернии, окруженный заботой большой семьи и уважением коллег. На массивном лабрадоритовом надгробном камне выгравирована цитата из Писания: «Больши сея любове никтоже имать да кто душу свою положит за други своя». Таким незыблемым и праведным казался землякам итог его шестидесятилетнего пути. Но никто не знал, насколько тяжел и тернист был этот путь, какие беды скрывались за глубоким проницательным взглядом.

Молодые годы Николая Александровича протекали непросто. В 1867 году безродный новгородский юноша закончил с серебряной медалью Ларинскую гимназию и поступил на естественное отделение физико-математического факультета Императорского Санкт-Петербургского университета. Жил он бедно, был вынужден давать частные уроки, но это не мешало успешному продвижению его научной карьеры. Являясь одним из активных членов университетского Общества Естествоиспытателей природы, Николай успел составить серию иллюстрированных лекций по морфологии животных. Материал был готов и ожидал печати, когда жизнь автора изменилась резко и бесповоротно.

Все начиналось весьма невинно. Собираясь друг у друга, молодые люди критиковали существующие порядки, лишавшие их права иметь собственную студенческую кассу и обсуждать накопившиеся проблемы в стенах учебных классов. Возмущало и наличие постоянного полицейского контроля. В начале марта 1869 года слушатели Медико-хирургической академии обратились к студентам других вузов с предложением объединить усилия. Последовавшие за этим шумные сходки в Петербургском университете закончились отчислением девяти зачинщиков, что в свою очередь вызвало новый взрыв негодования и новые аресты. Все нарушители были отчислены. В их числе оказался и либерально настроенный Николай Гребницкий. Из-за недостатка при полицейских домах арестантских помещений студенты на короткий срок были заключены в Петропавловскую крепость. В конце месяца их административным порядком выслали «по месту проживания», под надзор местной полиции[2]. Таким образом 27 марта 1869 года отчисленный студент в сопровождении городового Петербургской полиции Михаила Иванова прибыл на «малую родину», в Великий Новгород[3].

Родных в городе не было, не было и средств к существованию. Тогда Николай вместе со вторым отчисленным студентом, Владимиром Лебедевым, обратился в Губернскую управу с просьбой взять их на работу как вольнонаемных служащих. За год пребывания под надзором Гребницкий «замечаниям в каких либо вредных направлениях» не подвергался, вел себя благопристойно, правда, в летнее время «покучивал» с «бывшими в отпуску» студентами. Сперва он жил в доме Карталинской (1-й участок 2-й торговой части)[4], но осенью 1869 года перешел на квартиру к Баршеву, где, по утверждению полицмейстера Аристова, «ни с кем из людей не благонамеренных знакомства не вел и постоянно занимался у Баршева, Вице-Губернатора и Земской Управе»[5].

В это же время из Тульской губернии прибыла в Новгород Вера Писарева – сестра известного литературного критика революционера-публициста Дмитрия Ивановича Писарева. Предыстория была такова: 4 июня1868 года Дмитрий утонул в море близ Дуббельна (совр. Дубулты, часть г. Юрмалы), и его тело «с дозволения Министра Внутренних дел» было перевезено в Санкт-Петербург, а затем, 29 июля, погребено на Волковом кладбище неподалеку от могил Белинского и Добролюбова. Похоронами распоряжался издатель сочинений Писарева Флорентий Федорович Павленков – для покойного был заказан «гроб без креста» и открыта «без надлежащаго разрешения подписка на память Писареву» (сбор средств на бронзовую скульптуру)[6]. Гроб опускали без священника, и на могиле произносились «противухристианские» речи, в том числе Дмитрием Константиновичем Гирсом[7], «который в своей речи отрицал между прочим бессмертие души». Затем Гирс предложил учредить стипендию имени Писарева. Церемония проходила в присутствии примерно трехсот человек, и потому была воспринята властями как политическое событие. III Отделением были задержаны Гирс, Павленков и увлеченная последним Вера Писарева. По окончании следствия Павленкова сослали в Вятку, Гирса – в Вологду[8], а Вера как потенциально неблагонадежная была «отправлена к родителям в Тульскую губернию под их поручительство и надзор местных властей». В январе 1868 года Государь Император «Высочайше соизволил разрешить» ей переехать из Тульской губернии в Новгород «вместе с матерью ея и на тех же самых условиях», т.е. под надзор местных властей[9]. 12 апреля Вера покинула пределы скромного именьица Писаревых в деревушке Грунец и через неделю вместе с матерью Варварой Дмитриевной приехала в Великий Новгород. Женщины остановилась в доме чиновника Иванова близ Почтовой конторы. Осенью того же года к ним переехала исключенная из московской гимназии младшая дочь, Катерина.

Новгород и сегодня город немноголюдный, а в те годы сосланные по политическим соображениям молодые люди разминуться просто не могли. К осени 1869-го Вере исполнилось двадцать пять[10], Николай готовился справить двадцать первый день рождения, а Катя – шестнадцатый. В Гребницкого было сложно не влюбиться – с чудом уцелевшего снимка смотрит стройный скромно одетый целеустремленный юноша с нарочито-небрежно зачесанными назад русыми волосами, волевым подбородком, чувственными губами и едва заметной легкой ироничной усмешкой. Он был умен, талантлив, хорошо образован и не избалован. Избрал ли он Катю в спутницы жизни, или юная Катя увлеклась столичным студентом – не столь важно. 23 января 1870 года молодые сыграли свадьбу[11]. Хотя что это была за «свадьба»? – оба жили настолько бедно, что едва сводили концы с концами. «Меньшая дочь моя выходит замуж за очень беднаго человека, <…> у нас остается на житье 100 р. или около, – сокрушалась Варвара Дмитриевна, – Достать для старшей дочери работы не смотря на все старания ни компилативной ни переводной я не могла. Здешний Губернатор Гн. Лерхе – относился в Министерство внутренних дел прося разрешения для дочери давать уроки музыки. И это было запрещено значит мы совершенно в безвыходном положении. <…> не пускают в Петерб<ург> и здесь не дают возможности заработать кусок хлеба честным трудом. Господи, да что же делать? Дочь выходит замуж и я не могу Ей сделать даже необходимаго белья»[12].

В первых числах апреля 1870 года Вера получила разрешение выехать в Варшаву под поручительство двоюродного дяди, надворного советника Сергея Григорьевича Писарева. Как и в прошлый раз, разрешение было согласовано лично с Императором. После выдачи «Свидетельства» на беспрепятственный проезд она немедленно воспользовалась открывшейся возможностью и 19 апреля отбыла на пароходе[13]. В то время как Вера, исполненная надежд на лучшее будущее, покидала пределы России, борьба Николая с чиновничьим аппаратом только начиналась. Заранее заручившись ходатайством Совета Петербургского университета о дозволении ему продолжать обучение в означенном вузе, косвенно подтверждавшем его незначительную роль в беспорядках 1869 года, Гребницкий обратился с просьбой об освобождении от надзора полиции к новгородскому губернатору Э.В. Лерхе. Тот в свою очередь направил прошение министру Внутренних Дел, приложив к нему положительную характеристику новгородского полицмейстера. Однако занимавший пост министра А.Е. Тимашев не признал «это возможным» без какого бы то ни было объяснения причин. Прошение было удовлетворено только 16 сентября.

Варвара Дмитриевна видела причину бед в том, что власти предвзято относились именно к семье Писаревых. По ее мнению, Гребницкого «не возвратили в Петер<бург> единственно за то что Он женился на Писаревой». «Товарищи его высланные вместе с ним все возвращены и продолжают курс. Да, обрушилось несчастие на целое семейство. Дай Боже силы перенести все гонения», – писала она 30 октября 1870 году.[14]. Была ли в этих словах правда или это лишь обиды уставшей пожилой женщины? – и да, и нет. Отношение было предвзятым, но не только к Писаревым. В непростой период земских реформ и становления новых социальных и экономических отношений правящие круги, как в столице, так и на местах, даже в «малейшем уличном шуме» усматривали революционную угрозу. В любой попытке свободно рассуждать на тему будущего страны мерещился заговор, угрожающий «потрясением основ». И вместо того, чтобы вести конструктивный диалог, чиновники предпочитали применять всевозможные репрессивные меры. Новгородский губернатор Эдуард Васильевич Лерхе был добросовестным исполнителем, но никак не относился к числу реформаторов. Говорят, его административное кредо было кратким: «угождать высшему начальству»[15]. Этот человек искренне ратовал за улучшение условий арестантов, но в политический процесс не вмешивался.

Неясной в этой истории остается роль князя Александра Аркадьевича Суворова. «Сестры и мать Писаревы проживали в середине шестидесятых годов в Новгороде, – вспоминал Н.Н. Фирсов, – Жених одной из них, Гребницкий, сосланный студент, имел занятия в губернской земской управе. Когда князю Суворову случалось приезжать в Новгород, он никогда не упускал случая справляться через кого-либо из состава управы об этой семье. И, насколько мне известно, никогда не упускал из вида возможность при первом удобном случае облегчить их положение»[16]. Несмотря на неточность в датировке, Николай Николаевич хорошо владел ситуацией и имел отличную память. В 1861-1870 годы он был предводителем дворянства Белозерского уезда и избирался гласным Новгородского губернского собрания, а с 1870 по 1871 год исполнял обязанности председателя Новгородской земской управы. Александр Аркадьевич запомнился современникам как человек прямодушный и импульсивный, придерживающийся больше нравственных посылов, нежели установленных формуляров. Состоя в должности петербургского военного генерал-губернатора, он неустанно претворял в жизнь свое убеждение, что «сила монарха должна зиждиться на примирении и благости, а не на злобствующем насилии». Интуиция подсказывала, что чрезмерно жесткие меры сегодняшнего дня сулят бедствия в будущем. Глубоко убежденный в своей правоте, князь охотно шел на диалог с молодежью и политзаключенными, за что некоторые обвиняли его в излишнем популизме. При этом он до мозга костей был предан «российской короне». После покушения в апреле 1866 года Каракозова на Императора Александра II Суворов был мягко отстранен от государственной службы – его должность была упразднена под предлогом реформирования административного аппарата. Тогда пожилой князь занялся развитием новых реформ – дабы доказать Императору пользу местного самоуправления. Он принимал активное участие в новгородских земский собраниях и называл это «бегством в земство». Когда по возвращении с земских собраний ему доводилось беседовать с царской семьей, он не упускал случая рассказать о происходившем, стараясь привлечь внимание августейших особ к близкой ему теме.

Внимание Александра Аркадьевиче к молодой чете Гребницких не было праздным. Семья Писаревых была знакома ему еще с тех времен, когда Дмитрий отбывал заключение в Петропавловской крепости за написание прокламации о Шедо-Ферроти (1862-1866). Писарев считал князя своим покровителем, целиком ему доверял и не раз искал защиты, полностью раскрывая своему благодетелю душу. Именно Суворов ходатайствовал в 1863 году перед Сенатом о разрешении молодому публицисту продолжать литературные занятия, в 1865 году разрешил более продолжительные свидания с родными (три раза в неделю вместо двух положенных), а в августе 1865 года даже обращался к главному начальнику III Отделения князю В.А. Долгорукову с просьбой «предстать с ходатайством к Государю Императору о всемилостивейшем помиловании» Писарева: «Молодой человек этот, неся заслуженное наказание с покорностию, являет, из-за стен крепости, пример добродетели, содержа литературными своими трудами престарелую мать и малолетних сестер; но здоровье его ослабевает, и несчастное семейство может лишиться единственной опоры в жизни»[17]. Да, Александр Аркадьевич был хорошо знаком с семьей Писаревых и отлично осведомлен о состоянии их дел. Был ему знаком и Николай Гребницкий – но вовсе не как студент-бунтарь.

Николай Александрович Гребницкий родился 26 ноября 1848 года (дата высечена на надгробной плите, в копии метрического свидетельства указано 28 ноября) в селе Кончанском Боровичского уезда Новгородской губернии – родовом имении князей Суворовых. Родителями мальчика были записаны «дворовые люди» Александра Аркадьевича – Александр Яковлевич и Анна Михайловна[18]. В доступных на сегодняшний день документах фамилия «Гребницкий» впервые встречается в справке 1859 года из петербургской мещанской управы. Если бы не чудом сохранившаяся метрика, можно было бы предположить, что Николай из семьи небогатых мелкопоместных дворян, статус которых приравнивался к мещанскому. На деле генетическое родство с польским родом Гребницких не выглядит очевидным. Не исключено, что мальчик был внебрачным ребенком одной из высокопоставленных особ. Эту версию косвенно подтверждает тот факт, что в более поздних документах информация о его родителях, дате и месте рождения полностью отсутствует. В послужных списках Гребницкого сформулировано расплывчато: «из податного сословия», включавшего не только мещан, но и незаконнорожденных. Эту же версию подтверждает семейная легенда. Кем именно приходился светлейший князь Николаю, остается загадкой. Не известно и то, кто оплачивал содержание и обучение мальчика в столичной гимназии. Единственное, в чем нет сомнений, это в том, что Суворов знал тайну рождения Коли и внимательно следил за становлением этой его личности.

Возникает вопрос: почему бывший генерал-губернатор, завсегдатай при царском дворе, не замолвил словечка за бедного студента? Ведь провинность Николая была куда ничтожнее, чем политические убеждения Веры Писаревой. Напрашивается логичный ответ: по-отечески заботясь о пылком юноше, умудренный опытом проницательный старик постарался «сослать» его как можно дальше от столичных бурь и революционных соблазнов. Быть может, это его и спасло. Окажись Гребницкий в Петербурге, он вновь оказался бы втянут в политическую круговерть, и неизвестно, чем бы это закончилось, но уж наверняка не получением потомственного дворянства.

Встречается утверждение, что когда надежда возвратиться в северную столицу угасла, Гребницкий изъявил желание поступить в Казанский университет, но ему было отказано. И тогда он выбрал открывшийся на базе лицея Императорский Новороссийский университет г. Одессы (сегодня – Одесский национальный университет им. И.И. Мечникова). Официальных документов, подтверждающих этот факт, не существует. Разрыв между датой запроса Тимашева о месте, которое хотел бы избрать для продолжения курса наук Николай Гребницкий, и оформлением путевого разрешительного «Свидетельства» от Лерхе составлял всего неделю[19]. Для серии официальных письменных согласований с Петербургом этого времени недостаточно. Вероятно, у губернатора на руках имелся некий перечень «открытых» городов, и Гребницкий выбирал из предложенного (письменного заявления от него не сохранилось). Вот как объясняет события тех дней Варвара Дмитриевна: «Зятю моему вместо того чтобы разрешить в Петербу<ргском> университете кончать курс – позволили только в один из университетских городов, он и отправился с женой в Одесу, где жизнь чрезвычайно дорога. <…> Вас вероятно удивляет почему зять мой выбрал именно Одесу – потому что там професор который Его знает в Петерб<ургском> университете за хорошего студента, Г-н Мелников который принимает в нем участие и это много значит»[20]. Очевидно, речь идет о молодом талантливом зоологе Николае Михайловиче Мельникове (1840-1900). Мельников родился в Казани, состоял приват-доцентом зоологии Казанского университета, в 1868 году получил степень магистра, защитившись по теме «Микроскопические исследования кишечного канала рыб», а в 1869 году стал доктором с диссертацией «Материалы к учению об эмбриональном развитии насекомых». С 1871 года он занимал пост экстраординарного, а с 1873 годы – ординарного профессора зоологии Казанского университета. Сферы научных интересов двух Николаев заметно пересекались, поэтому вполне вероятно, что именно Мельников был научным руководителем Гребницкого. Таким образом, легенда «о Казани» нашла косвенное подтверждение.

Многие историки называли брак Николая и Екатерины фиктивным. Первым высказал это утверждение князь Николай Николаевич Голицын в труде «История социально-революционного движения в России 1861-1881»: «сестра известнаго агитатора и литератора, фиктивная супруга учителя Гребницкаго, в Одессе»[21]. Но брак был «фиктивным» только с точки зрения самого Голицина и тех консервативных слоев общества, чье мнение он представлял. Никаких выгод от такого союза Катерина не получала: муж не имел ни титула, ни положения в обществе, ни капитала, он не был видным ученым, писателем или политическим деятелем. Даже если предположить, что брак был нужен исключительно для оформления паспорта и беспрепятственного выезда за границу, и эта версия окажется несостоятельной: согласно «Свода Законов Российской Империи» загранпаспорта имели право получать российские подданные только по достижении 25-летнего возраста (ст. 436, пункт 8 «Устава о Паспортах»)[22]. Несовершеннолетние могли покидать пределы страны только с родителями, опекунами или мужьями. Но Гребницкий был невыездной, и никто не знал, через какое время с него будет снят полицейский надзор. Николай также не имел выгод от женитьбы: связывая жизнь с Писаревыми, он получал заведомо предвзятое отношение со стороны властей и заложенное-перезаложенное именьице в тульской деревушке. Одно название, что жена «дворянка». Но можно посмотреть на этот союз и под другим углом. Вдумчивая и целеустремленная девушка выходит замуж, едва ей исполняется шестнадцать. Она не хочет дальше обременять измотанную переживаниями мать и спешит начать самостоятельную жизнь. Она готова поехать за мужем хоть в Одессу, хоть на край света, но – не желает быть обузой даже для него. Она независима: хочет работать наравне с мужчиной, ни в чем ему не уступать, обеспечивать семью, открыто и аргументированно выражать свое мнение. В этом и заключается «фиктивность» – она замужем, но не «за мужем». Сегодня это норма, но во времена Голицына было сродни «смертному греху». Брак Гребницких, действительно, не выдержал испытания разлукой, возник классический любовный треугольник, но это не имеет никакого отношения к «вольной любви», которую приписывают нигилисткам.

27 сентября 1870 года Николай Гребницкий вместе с молодой женой сел на пароход и отправился на юг, в славный город Одессу[23]. Семья находилась под надзором полиции еще как минимум год. В течение этого времени произошла странная история – одесская полиция умудрились «потерять» поднадзорного на целых пять месяцев. 19 ноября 1870 года одесский полицеймейстер донес градоначальнику, что 21 октября Гребницкий выехал обратно в Новгород. Всю зиму новгородские власти ожидали «беглеца», и только в марте выяснилось, что студент по-прежнему «проживает в Одессе и никуда отсюда не выезжал»[24]. Мнимое отсутствие не помешало Гребницкому успешно выдержать экзамен и 23 декабря 1872 года закончить Новороссийский университет со степенью кандидата естественных наук.

Об одесском периоде жизни Гребницких не известно почти ничего. Жили по-прежнему бедно, а Одесса – город дорогой. На первых порах Варвара Дмитриевна старалась материально поддерживать дочь. В 1870 году Писаревы получили пособие от русского литературного фонда, выданное при содействии М.М. Стасюлевича. Вероятно, последовало и повторное «вспомоществование», но это была лишь временная мера. Николай занимался изучением черноморской фауны, сочетая научные изыскания с преподавательской деятельностью. Катя тоже была не из тех, кто сидит без дела. Как и старшая сестра Вера, она избрала трудовой путь. Ей было важно не зависеть от окружающих и самой зарабатывать на жизнь. Такая позиция была характерна для семьи Писаревых: Варвара Дмитриевна до старости преподавала сельским детям французский, Вера стала переводчицей, сотрудничала с журналом «Рассвет», газетами «Санкт-Петербургские Ведомости» и «Варшавский дневник». А Катя, надевая мужское платье, мечтала получить современную техническую специальность. Сегодня мы называем таких девушек «пацанками», а в те годы Флорентий Павленков подобрал для Веры странноватое, режущее слух, но исполненное искреннего уважения определение «полумужчина»: «Ее постоянной мыслью и идеей было не зависеть от других и надеяться только на свои руки и голову. Такие люди не имеют права иметь общепринятых предрассудков. Они уже, так сказать, полумужчины и должны вести себя не так, как барышни, которым нужен для всякого выхода из дома ливрейный лакей» (следственные показания Ф.Ф. Павленкова от 16 сентября 1868 года). И хотя Катиных высказываний не сохранилось, слова старшей сестры как нельзя лучше отражают семейный подход: «У меня есть только одна любимая идея, но из-за нее я и боролась, и рисковала; эта идея – жить собственным трудом, есть заработанный кусок хлеба, а главное, не быть в тягость моим родителям, сильно страдающим от недостатка средств»[25].

Лето 1871 года прошло в полевых исследованиях, и на следующий год в «Записках Новороссийского общества естествоиспытателей» была опубликована первая научная работа Гребницкого «Материалы для фауны Новороссийскаго края. Паразиты. Отдел I. Черви». Следующий сезон, скорее всего, Николай провел один. Получить высшее образование в России девушки, даже если они принадлежали к дворянскому сословию, не имели возможности. Для этих целей наиболее энергичные из них уезжали в «свободную» Европу, прежде всего в Цюрих. В 1872 году, прежде чем пересечь границу, Катя заехала в Грунец, последний раз посетив родовое гнездо[26]. Варвара Дмитриевна не противилась стремлению дочери учиться в Швейцарии[27]. Даже спустя годы, когда жизнь девушки оборвалась так внезапно и так страшно, мать не убивалась о том, что отпустила ее учиться, и лишь корила себя, что весной рокового 1875-го не примчалась в Петербург и не «спасла» свое «бедное» дитя, не уговорила ее остаться в России. 31 мая 1875 года девушка ушла из жизни.

 

Биография Екатерины Ивановны.

До настоящего момента историю жизни Екатерины Ивановны Гребницкой никто специально не изучал. Ее рассматривали лишь в контексте биографии брата, известного публициста Дмитрия Писарева. Обычно историки ограничивались характеристикой, данной в труде Н.Н. Голицына (работа написана в соавторстве с С.С. Татищевым). Первое самостоятельное расследование провела сотрудница Пушкинского Дома Евлалия Павловна Казанович, материал опубликован в сборнике «Шестидесятые годы». Тему продолжил современный биограф семьи Писаревых старший научный сотрудник Отдела русской классической литературы ИМЛИ РАН Виктор Игоревич Щербаков. Настоящая работа является попыткой свести воедино все имеющиеся сведения и хотя бы частично воссоздать утраченный образ. Она базируется на архивных документах, письмах Писаревых, трудах, посвященных социально-революционному движению, и всевозможных воспоминаниях современников, напрямую или косвенно касающихся темы. В числе последних следует отдельно отметить переписку Ольги Гурамишвили и Николая Николадзе – она идеально сочетается с расследованием Николая Голицина, при этом являясь своего рода зеркальным отражением, наполненным красками жизни и искренними переживаниями.

Через девять месяцев после страшного события В.Д. Писарева решила поделиться переживаниями с племянницей Марией Александровной Маркович (1833-1907; урожденной Вилинской). В 1868 году женщины не ладили – обе претендовали на ведущую роль в жизни Дмитрия, но время стерло былые обиды. Варвара Дмитриевна была уверена в добром расположении Марии к покойной Кате и надеялась, что через нее удастся выяснить хоть какие-то детали трагедии. Убитая горем мать раскрылась во втором письме, написанном в четыре приема – с 3 по 8 апреля 1876 года.[28]. Текст читается с трудом и ранее не публиковался. Французскую часть распознала и перевела пани Янина Ходера – филолог Университета им. А. Мицкевича (г. Познань, Польша), сегодня на пенсии. Ей помог выпускник университета пан Ежи Стычински (г. Талан, Франция).

 

Детство и юность. Этапы формирования личности

Катя Писарева родилась 17 ноября 1853 года[29] в семье отставного штабс-капитана Новороссийского драгунского полка Ивана Ивановича Писарева (1815-1892) – местного донжуана с утонченными манерами, холеным телом и явной склонностью к нарциссизму. В зрелые годы он занимал пост новосильского мирового судьи. Супругой Ивана Ивановича была небогатая елецкая помещица Варвара Дмитриевна, урожденная Данилова (1815-1880), – невысокого роста, энергичная, добродушная и несколько восторженная женщина. Родные всегда отзывались о ней с теплотой. «Ее скромная многострадальная могила, <…> могла бы, по всем правам, сделаться местом поклонения богомольной толпы русских матерей и воспитательниц, если бы жизнь покойной была известна не малочисленному только кружку родных и друзей, а публике в самом обширном значении этого слова», – писала в память о тете Раиса Гарднер (в девичестве Коренева)[30]. Всю свою жизнь Варвара Дмитриевна посвятила детям: «в ней проснулась страстная мать, не знавшая для себя никакой высшей, ни вообще какой-либо иной задачи в жизни, как воспитание» сына и последовавших за ним двух дочерей. Всегда стесненная в средствах, не имея на руках никакой детской и, тем более, педагогической литературы, она открыла у себя в имении подобие пансиона для детей таких же, как и она сама, небогатых помещиков Задонска, Москвы и Петербурга. К началу шестидесятых Писарева уже имела солидную педагогическую практику.

Варвара Дмитриевна родилась в такое время, когда в богатых помещичьих семьях «не только дочери, но даже и сыновья не получали почти никакого образования». Ее обучили французскому, немного музыке и – выдали замуж. Отсутствие «научных познаний» не помешало наделенной от природы ясным умом русской женщине разработать собственную методику преподавания, основанную не только на заучивании иностранных слов, но также на понимании и умении применять полученные знания. Варвара Дмитриевна обладала еще одним редким педагогическим даром – она не боялась «потерять свой авторитет, обнаружив незнание того или другого правила» и сумела приучить детей «действовать разумными доводами, а не авторитетом личности». Ей помогала немка-гувернантка Юлия Блез. Обе изо всех сил старались привить «любовь к учению и знаниям вообще». Недаром одна из первых молитв состояла в том, чтобы дети просили у Всевышнего ниспослать им «понятия к наукам». Праздность и тунеядство в этом доме были недопустимы.

Именно в такой атмосфере росли Митя и Вера. Несмотря на то, что Писаревы жили в глухой провинции, привитые им навыки были столь хороши, что одиннадцатилетний Митя, прибыв в петербургскую гимназию в середине учебного года, был зачислен сразу в третий класс. Девочки не обладали его феноменальной памятью, но и их уровень был довольно высок. Катино детство протекало не так, как нежные годы старших брата и сестры. В 1850 году семья Писаревых переехала из селения Знаменского Елецкого уезда Орловской губернии в «сельцо» Грунец (Бутырки) Новосильского уезда Тульской губернии (сейчас Новосильский район является частью Орловской области). Переезд был связан с разделом наследства между Иваном Ивановичем и его братьями Константином и Сергеем Писаревыми. В Знаменском стоял просторный дом в два этажа, его окружал большой сад и живописные окрестности. Грунец же был лишен даже тех привилегий, которыми может похвастать почти любая деревенская местность: «ни тенистого сада, ни реки, ни красот, и эта клеть вместо дома»[31]. Материальное положение Писаревых год за годом ухудшалось, и к середине 1850-х годов именьице пришло упадок и даже было заложено. Семья жила в долг. Чтобы не лишиться крыши над головой, Варвара Дмитриевна была вынуждена начать брать на воспитание детей знакомых помещиков. Она при всем желании не могла уделять младшей дочери столько же внимания, сколько старшим.

И все же Катя была желанным и долгожданным ребенком. «С каким беспокойством ожидал я писем в прошлом году и как был счастлив, когда узнал новость о рождении моей маленькой, дорогой сестрички!» – писал в своем Дневнике четырнадцатилетний Митя[32]. Несмотря на разницу в возрасте, во время летних каникул он с удовольствием нянчился с малышкой: «Сегодня мы поднялись на заре, как вчера советовала нам Мама, и вырвались на вольный воздух, запасшись яблоками; Катя была с нами. Приблизительно после часа ходьбы мы очутились в лесу; расстелили ковер и отдохнули на нем, поели яблок, а поскольку мы позаботились взять с собой Купера, то прочли 6 глав «Шпиона». Наконец нараставшая жара и положение солнца дали нам понять, что пора повернуть назад. <…> Катя, такая веселая в лесу, начала пищать – она не любит дороги, особенно если жарко. После утомительного похода мы добрались до дома, и когда вступили на порог, был полдень. Славно мы погуляли – 4 часа»[33].

Пока сестренка была совсем маленькой Митя нередко называл ее Какас. Откуда взялось это узкосемейное прозвище, сказать сложно. Не исключено, что смысловым подтекстом была «горошинка», «чечевичка»: «Мы простились с дорогой Какас, которая отправилась домой, и я мог видеть ее прелестное личико, глядевшее на нас из-за плеча кормилицы». На тот же манер он называл и маму: «Вера была больна, и моя дорогая Какас перенесла сильное нездоровье. Бедный дружочек Какас! Начались несчастья ее маленькой жизни! Все наши чувствуют себя хорошо; милая Мамас также ни на что не жалуется»[34]. Но как только в 2 года и 2 месяца малышка начала разговаривать, Митя разглядел в ней личность: «Возможно ли, что Катя уже все говорит? Если она говорит и понимает, скажи ей, что я ее целую, и напиши мне, что она мне ответит», «Да, впрочем, нет, ведь я все буду «лляка», – лучше Кати никто меня характеризовать не мог»[35].

Когда в сентябре 1856 года Митю зачислили в Петербургский университет, близился третий Катин день рождения. Осталось ли что-то в детской головке от студенческих теорий брата? «Теорию гармонизма», согласно которой высший нравственный долг заключается в нравственном развитии и бескорыстном служении науке или искусству, пятилетний ребенок в общих чертах уловить мог. Тем более, что Катя была очень умненькой и не по годам развитой девочкой. Варвара Дмитриевна вспоминала, как в июле 1859 года, когда в Грунце гостили Митя и его друг Николай Трескин, они сообща сели читать недавно опубликованный роман Гончарова. Катя слушала «Обломова» с таким удовольствием, что не хотела идти спать. Наутро следующего дня, когда мать с трудом вставала ото сна, малышка произнесла: «Мамаша, вы точно Обломов ленивые такие»[36]. Но какое впечатление произвели на шестилетнюю Катю разительные перемены в брате и его новый подход «разумного эгоизма»? Старшая сестра, обожавшая Митю и стараясь во всем ему подражать, при всем желании так и не смогла постичь логики его умозаключений. Вера была натурой более чувственной. А вот Катя – другое дело… При всей разнице в возрасте она была ближе брату по умственному складу. Но каким образом события и споры тех лет преломлялись через призму детского сознания, остается только предполагать.

В декабре 1859 года произошло страшное событие – Митя оказался в психиатрической лечебнице Ф.А. Штейна в состоянии тяжелой депрессии. В начале следующего года мать со старшей дочерью поехали к нему в Петербург. Взрослым было не до Кати, и на долгое время девочка осталась со своими тревогами один на один. Но в апреле брат вернулся, и она плакала от радости вместе со всеми.

Когда Кате шел девятый год, 3 июня 1862 года, семья перенесла новое потрясение – Дмитрия арестовали и заключили в Петропавловскую крепость за написание содержавшей призыв к свержению самодержавия прокламации «Глупая книжонка Шедо-Ферроти…». Первое свидание было разрешено матери только в конце апреля следующего года. Все силы Варвары Дмитриевны были направлены на моральное поддержание попавшего в беду сына, ходатайства о смягчении условий содержания и разрешении продолжить литературные занятия. 24 июня приказом генерал-губернатора А.А. Суворова просьба матери была удовлетворена. Но хлопот не убавлялось. Все надеялись на скорое освобождение из-под стражи, меж тем заключение продлилось до ноября 1866 года. За непрекращающейся суетой, болезнями и хроническим недостатком финансов семье было не до Кати. Даже мать видела в подростке только утешение, а не личность, формирующуюся в крайне непростых условиях: «так много радости и утешения сулила она, так была полна жизни»[37]. Ни в письмах, ни в дневниках не сказано ни слова о ее становлении и переживаниях. Одна только Вера, получившая весной 1864 года первый педагогический опыт в должности гувернантки, обеспокоилась насчет неких упущенных Катей знаний или возможностей. На что брат ее успокоил: Катя – человек умный и «успеет наверстать» все потом[38]. За что именно терзали старшую сестру упреки совести, неизвестно.

В начале 1864 года Митя стал просить мать приехать в Петербург на «долго, ужасно долго, до самого до конца». Варвара Дмитриевна планировала приехать в феврале, но состояние здоровья и ожидание денежного перевода позволили покинуть пределы Грунца только в июле. На этот раз она взяла с собой Катю. «Друг мой, прошу тебя, убедительно прошу тебя взять ее с собою, – писал из крепости Митя – Я люблю в ней хорошее и умное существо, из которого при дружеском руководстве может выйти превосходная женщина. Мне очень хочется ее видеть и говорить с нею, и нам необходимо узнать друг друга покороче. Я знаю, что могу быть ей полезен, и потому люблю ее, хотя имею о ней очень неясное понятие. <…> Если бы ты была принуждена просить здесь приюта у каких-нибудь родственников, то может быть, Катя действительно стеснила бы тебя; но так как ты будешь жить барыней, то кроме удовольствия и пользы Катя ничего не доставит ни себе, ни другим. Заболевать ей не от чего. Здоровая, почти одиннадцатилетняя девочка наверное меньше тебя подвержена опасности заболеть. <…> Потом, ты не будешь стремиться назад в Грунец, если этот кот будет сидеть возле тебя. <…> Ей самой будет очень полезно посмотреть на Петерб<ург>. <…> ты посмотришь, как я буду разговаривать с Катею, с каким искренним удовольствием я буду выслушивать ее и спорить с нею»[39]. Десятилетняя Катя и сама мечтала попасть в северную столицу.

5 апреля 1865 года Катя поступила в IV Петербургскую женскую гимназию, располагавшуюся в доме Оверина по Большой Дворянской улице (совр. Куйбышевской)[40]. В скором времени девочка зарекомендовала себя как «нигилистка». Негативное отношение к этому молодежному направлению наглядно иллюстрирует запись, в дневнике писателя Федора Решетникова, сделанная 7 января 1866 года: «Женщины и преимущественно девицы ходят без кринолинов, с обрезанными волосами, с книжками: это нигилистки. И за ними волочатся очкастые, длинноволосые нигилисты… Эти особы говорят по-ученому, но ничего не понимают, их можно резать с книжкой, но она будет хвастаться, а не объяснять; <…> Как-то к старой хозяйке Дороговой пришла 12-летняя сестра Писарева за кушаньем. Хозяйка заметила, что у нее плохо растут волосы.

— Я нигилистка, – сказала девочка.

— Что же это такое?

— Я в бога не верую, ничего не признаю…[41]

Низкопробное описаньице Решетникова было сделано «на злобу дня», но определенный штрихи к портрету добавляет. Да, Катя ходила с едва достигающими плеч распущенными волосами, носила очки и много читала. Где-то рассуждала грамотно, в чем-то заблуждалась, но всегда, как было заведено в семье Писаревых, придерживалась «разумных доводов» и не доверяла «авторитету личности». Атеистическую позицию она позаимствовала от брата, с которым виделась регулярно. За время жизни в Петербурге она увидела и услышала много такого, что не предназначалось для юной неокрепшей души: приговор брату, продливший его заточение еще почти на три года; слепую бессмысленную злобу, с которой его, беззащитного и запертого в крепости, преследовала царская цензура; предложенную комендантом жестокую меру перевести публициста в Шлиссельбургскую крепость, где исключались любые свидания и литературные занятия… Груз вселенской несправедливости камнем лег на сердце провинциальной девочки и заставил ее быстро повзрослеть. Это был уже не тот открытый «ласковый кот». Катя втянула голову в плечи, поджала губки, но решила бороться на свои права и не отступать.

18 ноября 1866 года Дмитрий был досрочно освобожден из-под стражи и поселился с матерью и сестрами в доме Зуева на Малой Дворянской улице[42]. Казалось, жизнь понемногу налаживаться, но в феврале 1867 года произошла новая неприятность – конфликт в Катиной гимназии.

Петербургская (с 1872 года – Петровская) женская гимназия была учреждена в конце 1858 году. Согласно составленным в либеральном духе «Правилам внутреннего порядка» в ней категорически запрещались любые телесные наказания (в отличие от ряда других школ). Но Катерина получила от классной дамы (надзирательницы) две пощечины. Этот факт был отмечен в 5-м номере «Женского Вестника», заметка в форме фельетона вышла за подписью «С.»: «… некая воспитательница дала две пощечины девочке <…>. Я слышал даже, что храбрая женщина прислала в редакцию какой-то газеты письмо, где пишет, что она дала только одну пощечину, и то маленькую…»). Некоторые подробности скандала стали известны из рассказа свидетельницы событий, выпускницы 1867 года Елизаветы Николаевны Паруновой (в замужестве Михневич): «Дело это дальше того, где произошло – не пошло, а это было в раздевальне. Писарева сказала какую-то дерзость Анне Николаевне Львовой, а та дала ей за это пощечину. Свидетели этого были: я и моя сестра, и еще две сестры. Те две сестры сказали, что будут свидетельницами, но родители им этого не позволили; я же и сестра строгой купеческой семьи, и даже не посмели заявить о том, что произошло, так как отец наш был очень строг: всегда были правы стоящие над нами, и мы об этой истории даже пикнуть не смели дома. Таким образом инцидент этот не имел продолжения; только мы между собой повозмущались и тем дело и кончилось. Екатерина Писарева, совсем тогда девочка, вообще вела себя вызывающим образом». «Писарева Екатерина была при мне в младших классах, девочка, с короткими волосами, бойкая, дерзкая и носила на себе тип нигилистки, в то время входивший в моду. Осталась ли Писарева в гимназии после того, как я ее окончила – не помню… Сочувствие гимназисток все же было на стороне Писаревой, А.Н. не любили» (приведены выдержки из писем Е.Н. Михневич к Е.П. Казанович от 9 и 13 марта 1916 года)[43]. Анна Николаевна исполняла обязанности классной дамы в младших классах. Ее мать (или старшая сестра), Елизавета Николаевна Львова, работала старшей надзирательницей. Обе не имели семей и, как считалось, потому отличались раздражительностью.

Вопреки воспоминаниям Елизаветы Михневич, инцидент имел продолжение. 19 февраля Дмитрий Писарев поехал к магистру русской словесности Николаю Алексеевичу Вышеградскому, принимавшему в свое время непосредственное участие в учреждении женских гимназий. Он уже был в курсе произошедшего и сообщил, что попечитель женских гимназий принц Петр Георгиевич Ольденбургский назначил Писаревым аудиенцию в понедельник 20-го в три часа пополудни в IV Отделении собственной Его Величества канцелярии. Инспектору гимназии Ивану Осиповичу Плянкелю также было велено явиться (он преподавал историю и географию). Дмитрий так описывал этот день: «В понедельник мы с Катей, весьма прилично одетою и гладко причесанною, отправились в путь. Я был во фраке, состоящем при редакции «Дела» на случай таких непредвиденных свиданий с важными особами. <…> Но погода была ужасная: снег с легким ветром, так что на Неве буквально невозможно было проглянуть; пока мы доехали до IV отделения <…>, у меня на бороде накопились целые ледяные горы. Приехав, мы тотчас повидались с Планкелем, и Катя с благовейным вниманием выслушала от него инструкцию, как вести себя во время предстоящего разбирательства. Смысл инструкции состоял в том, чтобы говорить отчетливо и спокойно, не жестикулировать, не перебивать противную сторону, не возражать против ее обвинений и вообще постоянно выжидать вопросов принца и отвечать только на эти вопросы. <…> Пришлось нам подождать около получаса; наконец, нас позвали в кабинет, и вместе с нами вошли Львовы, мать и дочь; первая – директриса, вторая – классная дама, заварившая всю историю. <…> замечу только, что Катя вела себя с таким присутствием духа и с таким спокойным достоинством, какого я от нее не ожидал, несмотря на все мое уважение к ее уму и характеру. Я боюсь только одного: мне кажется, что мы вели себя чересчур хорошо, то есть, когда Львовы клеветали на Катю, мы оба молчали, ожидая вопроса, а вопросов не воспоследовало; <…> Одним словом, вся сцена имела вид нотации, прочитанной Кате. Но, когда нас отпустили, то Львовы и Планкель остались в кабинете; что происходило потом, этого я не знаю; <…> я не хочу увлекаться розовыми надеждами, и мы совершенно освоились с тою мыслью, что дело наше может быть окончательно проиграно, что Львова останется на своем месте и что, следовательно, Кате придется выйти из гимназии»[44].

Дмитрий Иванович ожидал от аудиенции окончательного вердикта и некого подобия торжества справедливости, но попечитель не собирался вникать в суть мелких конфликтов, его интересовал лишь сам факт применения физического воздействия. В конечном итоге, судя по адрес-календарю гимназии за 1868 год, обе дамы были уволены, а Катя «выбыла в Мариинскую гимназию в 1867 году». Согласно «Именной книге воспитанницам Петербургской женской гимназии в Санкт-Петербурге» последняя плата за ее обучение в размере 20 рублей была внесена по 14 января 1867 года[45].

Семья Писаревых жила в Петербурге до начала июня. Но поскольку в мае Дмитрий порвал отношения с издателем Г.Е. Благосветловым, а в «Отечественных записках» Некрасова видной позиции не занимал, его заработки стали носить случайный характер, вновь возникли финансовые затруднения, и Варвара Дмитриевна с Катей были вынуждены перебраться в деревню.

В начале 1867 года из-за границы вернулась троюродная сестра Дмитрия, Мария Александровна Маркович (урожденная Вилинская, больше известная по литературному псевдониму Марко Вовчок). Между творческими людьми завязались близкие отношения, и Писарев переехал к ней в «дом Лопатина» по адресу: Невский проспект, 98. Варвара Дмитриевна хотела вернуться в Петербург, и в августе просила найти в том же доме маленькую комнату для себя и Кати. Она была готова даже занять денег на стороне. Мать старалась не оставлять Митеньку одного и неустанно опекала его, тем более что после освобождения из крепости у него вновь начали проявляться симптомы нервного заболевания. Но просьба осталась без ответа. Дела с журналом «устроились» только в январе следующего года, и Митя вновь стал «тянуть, манить» к себе сестру и мать[46]. Они приехали 10 января и остановились, как планировалось, в доме Лопатина. Катя стала посещать гимназию, на этот раз Мариинскую. Но из-за сложностей, возникших в отношениях между Варварой Дмитриевной и Марией, в мае они вновь отбыли в Грунец. Это были последние четыре месяца, проведенные вместе. 4 июня Мити не стало.

Мать была настолько убита горем, что не смогла приехать на похороны любимого сына. Не было там и Кати. Ее отправили в Москву к двоюродной сестре Раисе Гарднер. С 9 сентября Катерина стала ученицей Третьей московской женской гимназии. 15 сентября 1868 года Раиса писала тетушке: «Катя довольна и гимназией, и своими новыми товарками, и даже на славянский язык не особенно ропщет <…> А ведь тут была известна ее история в петерб<ургской> гимназии, и здешняя директриса княжна <Е.С.> Горчакова распрашивала ее об этом. Она же меня спрашивала, не заражена ли Катя нигилизмом… Как это все глупо!». По словам Раисы, училась Катя неплохо, хотя и «с ленцой»[47].

Реакционные настроения в обществе росли, а вместе с ними – настороженное отношение ко всему, что носило «революционный» окрас. Предвзятые суждения со стороны администрации гимназии привели к новому конфликту, и в начале следующего учебного Катя была исключена. «Мама, душенька, Бога ради, не сокрушайтесь Вы о том, что Катю выключили, – писала 16 октября 1869 года Раиса Гарднер, – Да и наконец что же ей было делать, когда к ней все время придирались без всякой справедливости. Вы прочтите письмо директрисы ко мне, в котором она зовет меня приехать; ведь подумаешь, что Катя какое-нибудь побоище учинила; между тем ничуть не бывало: Катя и не подозревала, а уж там все ее бумаги были наготове, чтобы отдать мне их. Ну и шут их возьми, а сокрушаться право не о чем <…> а главное, что тут горю нельзя было помочь: Катя и так сдерживала себя и была так осторожна, как я и не ожидала, но если все-таки в ней находят какой-то зловредный дух и ставят ей в преступление, что она выразила желание по окончании курса сделаться телеграфисткой, – так ведь от таких преступлений невозможно уберечься»[48]. После отчисления Катя поехала к матери и сестре в Новгород. Через несколько месяцев она вышла замуж и вскоре уехала в Одессу, обретя долгожданную независимость.

(Окончание в следующем выпуске)

 

                                                        Сокращения:

ГАНО – Государственный архив Новгородской области (Великий Новгород).

ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации (Москва).

ГПИБ – Государственная публичная историческая библиотека (Москва).

РГБ ОР – Российская государственная библиотека, рукописный отдел (Москва).

РО ИРЛИ – Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (Санкт-Петербург).

ЦГИА СПб – Центральный государственный исторический архив Санкт-Петербурга (Санкт-Петербург).

 

[1] «Там, где дни облачны и коротки, родится племя, которому не больно умирать» (итал.). Пушкин использовал цитату как эпиграф к 6-й главе «Евгения Онегина». Ее же привел Герцен на смерть Дмитрия Писарева («Kolokol», № 12 от 15 сентября 1868 г.).

[2] Татищев, л. 173-176, 303 об.

[3] ГАНО. Ф. 138. Оп. 1. Д. 2568. Л. 1-2 об.

[4] ГАНО. Ф. 138. Оп. 1. Д. 2570. Л. 5.

[5] ГАНО. Ф. 138. Оп. 1. Д. 2568. Л. 42-42 об.

[6] Татищев, л. 170 об.-171.

[7] Второй женой Гребницкого была Елизавета Николаевна Гирс, отец которой приходился Дмитрию Константиновичу двоюродным братом.

[8] Д.И. Писарев в воспоминаниях…, с. 422, 430.

[9] ГАНО. Ф. 138. Оп. 1. Д. 2564. Л. 1

[10] Писарев. Т. 12, с. 469.

[11] ГАНО. Ф. 138. Оп. 1. Д. 2568. Л. 31.

[12] РО ИРЛИ. Ф. 293. Оп. 1. Д. 1121. Л. 6-7. В публикации сохранена орфография подлинника.

[13] ГАНО. Ф. 138. Оп. 1. Д. 2564. Л. 16-19 об.

[14] РО ИРЛИ. Ф. 293. Оп. 1. Д. 1121. Л. 10 об.-11.

[15] Мосин.

[16] Земство в произведениях русских писателей, с. 53.

[17] Писарев. Т. 11, с. 493-494 со ссылкой на ГАРФ. Ф. 109. Оп. 37. Д. 230/1862. Ч. 44. Л. 57-58.

[18] ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 5. Д. 3531. Л. 6.

[19] ГАНО. Ф. 138. Оп. 1. Д. 2568. Л. 49-54.

[20] РО ИРЛИ. Ф. 293. Оп. 1. Д. 1121. Л. 10 об.-11.

[21] Голицын, с. 92.

[22] Голицын, с. 31.

[23] ГАНО. Ф. 138. Оп. 1. Д. 2568. Л. 58-59; РО ИРЛИ. Ф. 293. Оп. 1. Д. 1121. Л. 10 об.

[24] ГАНО. Ф. 138. Оп. 1. Д. 2568. Л. 67-71.

[25] Писарев. Т. 11, с. 481 со ссылкой на ГАРФ. Ф. 95. Оп. 1. Д. 426. Л. 83.

[26] РО ИРЛИ. № 9550. Л. 4.

[27] Голицын, с. 26.

[28] РО ИРЛИ. № 9550. Л. 3-8 об.

[29] Писарев. Т. 12, с. 39, 62.

[30] Гарднер, с. 1007.

[31] Д.И. Писарев в воспоминаниях…, с. 8, 105, 362.

[32] Писарев. Т. 12, с. 39, 62.

[33] Писарев. Т. 12, с. 43.

[34] Писарев. Т. 12, с. 47, 56.

[35] Писарев. Т. 11, с. 131-132, 141.

[36] Д.И. Писарев в воспоминаниях…, с. 107.

[37] РО ИРЛИ. № 9550, л. 13 об.; Листи до Марка Вовчка, с. 163.

[38] Писарев. Т. 11, с. 236.

[39] Писарев. Т. 11, с. 243-245.

[40] Шестидесятые годы, с. 164.

[41] Решетников, с. 179.

[42] Д.И. Писарев в воспоминаниях…, с. 213, 292 (воспоминания Скабичевского; письмо Тургенева Анненкову).

[43] Шестидесятые годы, с. 164.

[44] Писарев. Т. 11, с. 276-278.

[45] Писарев. Т. 11, с. 516 со ссылкой на РГИА СПб. Ф. 369. Оп. 1. Д. 2. Л. 92.

[46] Д.И. Писарев в воспоминаниях…, с. 127-128, 134.

[47] Писарев. Т. 11, с. 516 со ссылкой на РГБ ОР. Ф. 178. К. 8308. Д. 14. Л. 77об.

[48] Шестидесятые годы, с. 165.