Н. А. Татаренкова — сотрудник ФГБУ «Государственный природный биосферный заповедник “Командорский” им. С.В. Макарова». с. Никольское, Камчатский край.  

 

Семейная драма Николая Гребницкого

(Окончание)

 

Опубликовано в  Тургеневском ежегоднике  2019 года/ Сост. И ред. – Л.В. Дмитрюхина, Л.А. Балыкова.- Орел: Издательский Дом «Орлик», 2019.- 382 с. 

Учеба и революционная деятельность в Швейцарии.

В 1860-1870-х гг. Швейцария считалась страной «политических изгнанников». Преследуемые царской полицией общественные деятели, публицисты или просто свободномыслящие граждане уезжали заграницу, перенося центр политической активности из России в Европу. Молодежь направлялась главным образом в Цюрих и там поступала в университет и политехникум. Для большинства из них на первом месте стояла учеба без какой бы то ни было политической подоплеки, но со временем агрессивная политика российского Министерства Внутренних Дел, усматривавшего бунт в каждой научной дискуссии и революционный митинг в любом сборище, существенно увеличила ряды оппозиционеров и лиц, сочувствующих социально-революционному движению. В политическую деятельность оказались втянуты даже те, кто прежде о подобном не помышлял. К началу 1870-х гг. в Швейцарии образовалась целая «лаборатория русского революционного дела». Здесь формировались тайные общества и обсуждались долгосрочные программы, непрестанно работал типографский станок и подготавливались эмиссары для нелегального пересечения границы и доставки прокламаций.

К концу 1860-х гг. поток иммигрантов из Российской империи увеличился. В 1872 г. был отмечен «неожиданный прилив русских женщин, замужних и девушек», вызванный возникшей потребностью получать высшее образование и потом самим зарабатывать на жизнь. Эта потребность, в свою очередь, была обусловлена зарождением новых экономических отношений, сопровождавшихся обеднением многих дворянских родов и чиновничьих семей. Если прежде число российских студенток не превышало 20 человек, то в весенний семестр 1872 г. в одном только политехникуме их училось около 105 (по воспоминаниям В. Фигнер). В общей сложности за 1872-1873 гг. в Цюрих прибыло около 140 девушек. Ехали отовсюду: «из Одессы, из Томска и даже из Темир-Хан-Шуры», преобладали выходцы из провинции. Для многих стимулом стал пример Надежды Прокопьевны Сусловой (по первому мужу Эрисман), защитившей в 1867 г. докторский диплом. «…прежний друг мой Надежда Суслова выдержала в Цюрихском университете экзамен на доктора медицины и блистательно защитила свою диссертацию. Это еще очень молодая девушка – редкая личность, благородная, честная, высокая!» – писал о ней Ф.М. Достоевский. В начале 1870-х гг. Эрисман имела практику в Петербурге, но регулярно выезжала заграницу, посещала Цюрих и по мере сил морально и материально помогала своим юным последовательницам[1].

Некоторые студенты были людьми обеспеченными, но в большинстве своем жили скромно, зачастую даже бедно. Иные не имели необходимых на содержание 400-500 руб. годовых и пользовалось помощью русской коммуны. Сформировавшаяся в начале 1870-х гг. коммуна существовала на средства пожертвований приезжих меценатов и агитационных сборов. Поскольку коммуна пользовалась сочувствием русской молодежи и либеральных газет, такие сборы проводились во многих городах России. В мае 1873 г. эмигрантское сообщество купило небольшой дом у швейцарца Гефеля, по адресу Flunternstrasse, 3 (продан осенью 1873 г. после правительственного вызова студенток). Домом заведовали Александр Лобов и Алексей Филиппов, муж Веры Фигнер. В нем разместили библиотеку и кухмистерскую, проводили совещания и читали лекции. Собрания проходили по субботам и воскресеньям – в шумных беседах и спорах, выборах членов общественных касс и комитетов и т.п.: «Все время проходит здесь в собраниях, на которых совещаются – каким образом нападать на ту или на другую партию, и что наконец сделать, дабы Россию привести в лучшее состояние, произведя в ней радикальный переворот»[2].

Цюрихские домовладельцы неохотно сдавали квартиры под кухмистерские и нередко отказывали в найме студенткам: «…мы бегали по улицам Цюриха, высунув языки от жары, и отыскивали квартиру. Но, ужас! Везде нас с презрением выгоняли: нет, мол, квартиры! А оказалось, что «для вас нет», потому что на другой день в «Утреннем часе» объявлялось об этой самой квартире. <…> Наконец, в один прекрасный день, мы шли и набрели на какую-то помешанную старуху, которая предложила нам воробьиное гнездо», – писала княжна Ольга Гурамова. С этой же проблемой столкнулись и так называемые «фричи». Странное название как раз и пошло от имени хозяйки-швейцарки, на квартире у которой жили некоторые из них.

«Русский дом» служил не только местом встреч, но и жилищем для многих приезжих. В нем останавливался П.Л. Лавров (комната в нижнем этаже здания), жили супруги Филипповы, дворянки елецкого уезда сестры Субботины, приехавшая из Одессы вместе с сестрой Репсимия Туманова и многие другие. Среди них и Катя Гребницкая. В письме от 26 декабря 1872 г. она так описывала мужу свою жизнь в Цюрихе: «Лавров живет со мною по одному коридору; выказал желание со мною познакомиться, и я тоже очень не прочь от знакомства. На днях он читал лекцию о значении Славян в истории мысли. Лекция прочитана очень хорошо. Говорил о двух умственных движениях Славян, которыя имели влияние, и большое, на Европейскую мысль. У Болгар учение Богомилова, а у Чехов – Иоанн Гусс. Будет читать вторую лекцию, продолжение. Предполагает кроме того прочесть по истории философии ряд лекций. Народа на его лекции о Славянах было страсть: почти все Русские, Чехи, Сербы. Поляки; даже Немцы затесались уж не знаю зачем»[3]. Выдержка из письма была извлечена III-м отделением Департамента полиции. Согласно отметке, дальше текст читался слабо, и его переписывать не стали. Поскольку письмо Кати было написано раньше официальной покупки дома, логично предположить, что эти или другие помещения коммуна арендовала.

Первый год пребывания в Цюрихе девушки придерживались подобия «землячеств». От сербов и болгар русских девушек отделял язык. Поляки держались обособленно, и среди них была только одна учащаяся женщина. Наиболее близкими казались кавказцы, но у них были свои интересы, малопонятные жителю средней полосы, и своя группировка, вскоре оформившаяся в политическое общество «Угели» (что в переводе с грузинского значит «ярмо», «связка», «общая упряжка»). В 1872 г. Катя входила в «женский ферейн» с «фричами»: Софьей Бардиной, Лидией Фигнер, Варварой Александровой (в замужестве Натансон), сестрами Верой и Ольгой Любатович, сестрами Евгенией, Марией и Надеждой Субботиными, Бетти Каминской, Анной Топорковой, «гусаром» Дорой Аптекман, Верой Фигнер (в те годы – Филипповой, по мужу, позже брак расстроился), Александрой Хоржевской, Евгенией Завадской. Некоторые из «фричей» работали в типографии Лаврова и набирали номера журнала «Вперед!» (первый номер вышел в сентябре 1873 г.). Душой компании была умница и отличница Соня Бардина, подруги с почтением называли ее «теткой». Как и Катя, Соня носила стрижку и предпочитала мужскую одежду. Обе девушки были сильными независимыми личностями, но Соня – лидером, заводилой, а Катя – сдержанным мыслителем, аналитиком, ей больше подходил эпитет «тихая». Она вообще держалась немного в стороне. Создается впечатление, что ей было проще найти общий язык с «мужской половиной».

Весной 1873 г., когда все более-менее освоились с заграничной обстановкой, молчаливая Катя и острые на язычок «фричи» завязали дружбу с горячими «угеловками»: княжной Олико Гурамовой (Ольгой Гурамишвили), Пешо Наваловою (Пелагеею Нацвлишвили, Нацуркой), Олимпиадой и Катуньей (Ольгою и Екатериною) Николадзе, Ботей (Богумилой) Землянской. Для русских девушек это было равносильно открытию нового мира – Кавказа не книжного, а реального. Они сидели бок о бок, слушали пламенные речи революционера-публициста Нико Николадзе и проникались взаимным уважением. Так завязалась первая дружба. «Официальное» объединение с «угельцами», в число которых входили и мужчины, состоялось в августе 1874 г. на конгрессе в Женеве. Главной обсуждаемой темой был вопрос: следует ли кавказцам стремиться к созданию собственной независимой республики или же примкнуть к революционному движению в России? – цели социально-революционного движения были общие, но частные задачи расходились. Была на конгрессе и Катя: среди русских женщин «особенно выделялась своей внешностью Гребницкая, сестра Д.И. Писарева, которая являлась на конгресс в мужском костюме…» – отмечал на «Процессе 50-и» Иван Джабадари[4].

Для приезжих девушек жизнь в Швейцарии была очень непростой. Это касалось и быта с его неустроенностью и дороговизной, и языкового барьера – даже Кате с ее знанием языков требовалось привыкнуть к местному диалекту. Но хуже всего было откровенно-пренебрежительное отношение представителей власти и швейцарских обывателей. Опытный Николадзе предостерегал: вы «не знаете ни того скрытого ожесточения высшего цюрихского общества, которое укоренилось против учащихся женщин, ни той власти, которая предоставлена цюрихской конституцией цюрихскому правительству. Есть две категории личностей, не пользующихся в Швейцарии вообще (и в немецкой в особенности!) решительно никакими правами и предоставленных произволу полиции: незамужние женщины (так называемые «вольные») и иностранцы. Цюрихский закон дает такое широкое толкование слову «вольная женщина», что сюда могут подходить все без исключения женщины, не имеющие в Цюрихе недвижимой собственности или не записанные в число гражданок Цюриха. <…> Он [прим. Н.Т.: антагонизм общества] внимательно выжидает ваши ошибки и основательным манером эксплуатирует их с целью уронить доверие всех и каждого к учащимся женщинам. <…> Вам следует смотреть в оба, чтоб не попасть, в <…> ловушку из-за невинной, вздорной или остроумной шалости и не сделаться причиной или поводом затруднений женского дела и посмешищем всего читающего люда».

Еще сложнее было разобраться в путях предлагаемых социальных реформ и непрекращающихся междоусобицах внутри самой эмигрантской среды. Кому верить? – радикально настроенному Бакунину? любителю теоретизировать социал-демократу Лаврову? а может, дерзкому самовлюбленному Нечаеву? «Здесь существует множество партий», – писала весной 1873 г. Катя[5]. В хитросплетении секций, отделов, союзов, комитетов, кружков, которые создавались и распадались одинаково быстро, было несложно запутаться. Плюс сама Швейцария на страницах прогрессивных изданий обсуждала правки к конституции. И это все на фоне неутихающих споров о роли Французской революции 1789 г. и нынешнем положении дел «Третьей Французской республики». На неискушенных юных дев, только вчера покинувших пределы задавленной цензурой России, безжалостно хлынул мощный информационный поток. Хотелось везде успеть, все охватить, понять все разом. А тут еще безумные внутренние распри вокруг «россовской» библиотеки – накопившиеся взаимные претензии вспыхнули в один миг, и коммуна стала похожа на разворошенный улей. (Яблоком раздора был вопрос о заведывании библиотекой. Дошло до того, что в марте 1873 г. Михаил Сажин, носивший в эмиграции фамилию Росс, вместе со своими с товарищами избил секретаря библиотеки Смирнова. Через несколько дней им самим крепко досталось от студенток). «Над моим ухом раздается: «Толпа русских женщин в два часа дня напала на Росса и отколотила его!» – пишет Олико, – Я оглядываюсь: верно, я ошиблась? Не может быть!» Как пройти весь этот лабиринт, не потеряв лица? Катя была подготовлена намного лучше большинства своих сверстниц, к тому же, на нее в известном смысле «работало» имя брата, но легко догадаться, что даже ей приходилось несладко.

За год студенческой жизни девушки заметно повзрослели, психологически окрепли, научились ориентироваться в непростой разномастной среде и при этом успевали учиться. Но тут пришла настоящая беда – как гром среди ясного неба грянул указ о цюрихских студентках. В 1873 г. через газеты «Правительственный Вестник» (от 21 мая) и «Neue Züricher Zeitung» (№№ 368, 374 и 376, от 11, 14 и 15 июля) до сведения всех российских эмигрантов было доведено объявление особой правительственной Комиссии (в состав которой входил министр внутренних дел, министр народного просвещения, шеф жандармов и главноуправляющий IV Отделения), согласно которому те из посещающих цюрихские университет и политехникум студенток, «которые по 1 января 1874 года не прекратят своих занятий, по возвращении в Россию – не будут допускаемы ни к каким занятиям, разрешение и дозволение которых зависит от правительства, а также к каким бы то ни было экзаменам…»[6].

Правительство было всерьез обеспокоено непрерывно возрастающим «приливом русских женщин» в цюрихские вузы и справедливо связывало это явление с нерешенным в России «женским вопросом». Вопрос о женском труде, высшем образовании, равноправии с мужчиной и «эманципации» (в широком смысле слова) общество стало активно поднимать на страницах российских журналов десятилетием ранее. В 1871 г. вышло «Высочайшее повеление», определявшее все виды женских профессий и области деятельности, которые «правительство признавало возможным допустить». В качестве учреждений высшего образования рассматривались: педагогические курсы при некоторых заведениях IV Отделения, высшие курсы при столичных университетах (со временем их планировалось учредить и в провинциальных) и врачебно-акушерские курсы при Медико-хирургической академии (но вскоре совместное обучение было запрещено, и для женщин образованы «особые женские медицинские курсы», позволявшие получить квалификацию акушерки, но не врача). Иными словами, было разрешено лишь два направления – акушерское и педагогическое с уклоном в изучение «историко-филологических предметов». Дальнейшее расширение перечня считалось не только нежелательным, но и вредным, приводящим к «утопической идее» уравнивания прав с мужчинами и участия женщины в политике. Появление в обществе «нигилистической заразы» рассматривалось как крайне опасная тенденция. В свое время председатель комиссии по каракозовскому делу граф М.Н. Муравьев-Виленский даже предлагал ввести для нигилисток такие паспортные правила, которые приравнивали бы их к «женщинам развратного поведения». «Деморализированная, развращенная женщина способна на геройские подвиги, – продолжал его мысль чиновник Департамента полиции Н.Н. Голицын, – <…> наши нигилистки, при случае, разовьют характер и силу воли, которой мы в них теперь не подозреваем. И вот женщины-апостолы пойдут в народ, – в качестве врачей, управляющих фабриками, заводами, в качестве химиков, механиков, инженеров, и будут проповедовать слово правды!» Комиссия не могла допустить мысли, чтобы «два-три докторских диплома могли искупить зло, происходящее от нравственнаго растления молодаго поколения»[7].

«Какая тишина в Цюрихе! Положительно гробовая, – писала в сентябре 1873 г. Ольга Гурамова, – Прежде, бывало, войдешь в библиотеку – шум, гам. Как хочешь, а жизнь была. А теперь сидят несколько человек, разговаривают тихо, подавленно. Никак не ожидала, что этот треклятый декрет будет иметь такое последствие. Русские все разъехались, как барыни, так и мужчины. Суслову не пускают обратно в Россию. Она, несчастная, в отчаянии, хандрит». Сегодня мы считаем Надежду Прокопьевну гордостью России, первой женщиной-врачом, но в августе 1873 г. въезд на родину был ей запрещен. Хандрили и все остальные – до отчаяния, до апатии. Нередко слышалось: остается только пулю в лоб… Но жизнь продолжалась. Кто-то вернулся в Россию, кто-то решил продолжить обучение в Берне и Париже. Катя до весны 1874 г. оставалась в Цюрихе. Именно тогда в ее жизни появился человек, сыгравший самую страшную и роковую роль – Василий Александров.

Василий Максимович Александров (1849 г.р.) окончил Тифлисскую гимназию и в 1868 г. поступил в Медико-хирургическую академию Санкт-Петербурга. В январе 1870 г. был арестовал но «Нечаевскому делу», но вскоре отпущен за недостаточностью улик; вместе с Натансоном организовал студенческий кружок, легший в основу «чайковцев»; 5 декабря 1870 г. был арестован вторично – как фигурант в деле «пропаганды печатного слова», через две недели отчислен «за неуспешность в науках» и выслан из Петербурга. В ноябре 1871 г. Александров бежал за границу и сперва заведовал типографией Эльпидина в Цюрихе (выпустил брошюру К. Маркса «Гражданская война во Франции, 1870-1871 гг.»), а затем при участии Веры Любатович и польского эмигранта Жилко, издал в Женеве резонансную брошюру Соколова «Отщепенцы». Позже составлял революционные брошюры вместе со студенткой Крюковой. Деятельность Александрова была всегда так или иначе связана печатным делом. Его попытка читать лекции успеха не возымела: 11 марта 1873 г. он призывал немногочисленных слушателей вернуться на родину и как можно скорее «идти в народ», но призыв «долой университеты и ученье» даже у юных девиц вызвал не сочувствие, а скепсис (о лекции рассказывала в письме Ольга Любатович)[8].

В 1872 г. Александров стал одним из основателей Славянской секции Интернационала в Цюрихе. По словам современников, он был очень подвижен, страстен, «кидался в разныя предприятия и заговоры», любил произвести впечатление и, как следствие, пользовался популярностью у женщин. Осенью 1872 г., после того, как общество студенток распалось на несколько кружков, один из них стал носить название «александровок». В 1873 г. Василий переехал в Берн и занялся там обустройством перевезенной из Цюриха студенческо-революционной библиотеки (сперва он хотел основать библиотеку в Париже, совместно с Софией Гольштейн). Осенью того же года он тщетно пытался возродить цюрихскую коммуну, располагавшуюся теперь по адресу Spitalstrase, 11. С Лавровым отношения полностью разладились – он обвинял Александрова в раздорах (ранее Смирнов ставил ему в вину «неправильное ведение денежных счетов русской типографии»). После отъезда Лаврова в Лондон, в феврале 1874 г., Александров сделался единоличным предводителем оставшихся девиц. «Деятельною ему помощницею» стала Гребницкая. В конечном итоге бесплодные попытки сберечь коммуну были оставлены, и ближе к весне Василий с Катериной переселились в Женеву. Здесь Александров «на средства Лакиера и Гребницкой» завел небольшую типографию. Катя была наборщицей. Иногда ее замещала «нигилистка» Андреева, прежде работавшая в типографии Лаврова в Цюрихе[9].

Деловые отношения переросли в романтические не сразу. В июне 1874 г. к Кате в Женеву приезжал муж, Николай Гребницкий. Они совершили небольшое путешествие в Константинополь, а оттуда – в Одессу. Вернувшись в Женеву, супруги отправили в Грунец «приятное и веселое письмо», обрадовавшее и успокоившее Варвару Дмитриевну. В октябре Катя планировала сдать типографию и вернуться в Россию – так она писала мужу, и он передал в декабрьском письме теще. Судя по всему, она не была любительницей эпистолярного жанра, ее письма носили скорее информационный характер. Отношения с матерью были сдержанными, чтобы не сказать прохладными. В отличие от старших детей Катя не делилась с ней мыслями и переживаниями.

В ноябре из Женевы пришло еще одно письмо, в котором Катерина попросила родителей дать ей взаймы 100 рублей, поскольку Надеин перестал «высылать как было условлено»[10]. Митрофан Петрович Надеин (1839-1916) был земляком Писаревых и другом Флорентия Павленкова[11]. С 1866 г. Павленков, Надеин и Владимир Черкасов занимались изданием «Сочинений» Дмитрия Писарева (второй том вышел в 1869 г.). Первое издание разошлось быстро (в конце 1870-х гг. за его книги давали «тройную цену, чтобы только достать»[12]), и в начале 1870-х гг. было предпринято второе, правда, часть томов была запрещена цензурой, зато удалось издать в Варшаве «Очерки по истории труда» на польском. Организованный в Петербурге Павленковым и Надеиным «Книжный магазин для иногородних» был тесно связан с революцион­ными кругами – большинство предлагаемой литературы совпадало со списком книг, издававшихся «чайковцами». Поскольку после речи на похоронах Писарева Павленков оказался под надзором полиции в Вятке, магазином стал заведовать Надеин. С августа 1872 г. «строгий негласный контроль» был учрежден и за ним, а в 1874 г. в III Отделение поступил донос о тесных контактах Митрофана Петровича с С.В. Степняком-Кравчинским. Этот обострило и без того непростые отношения с властями. В середине 1870-х магазин разорился. По словам Варвары Дмитриевны, Надеин хотел купить у Веры и Кати право на издание сочинений Дмитрия, но поскольку издательство разорилось, сделка не состоялась[13].

Голицын утверждал, что Гребницкая «отдала эмигранту Александрову <…> на так называемое «народное дело», весь свой капитал в 5000 руб.; по растрате же им этих денег она, по его же внушению, решилась продать себя, для доставления средств коммуне, одному старику, за несколько тысяч, отданных ею все тому же Александрову». Но это утверждение не нашло подтверждения: во-первых, Катерина не получала приданого, на момент заключения брака семья была на грани разорения, положение не улучшилось даже спустя девять месяцев[14]; во-вторых, указаний на финансовую поддержку со стороны более богатых родственников не обнаружено; и наконец, совершенно не понятно, каким способом можно было «продать себя за несколько тысяч» (это очень большая сумма). Катерина зарабатывала издательской деятельностью, получала денежные переводы от петербургского «Книжного дома» и, вероятно, незначительные – от родителей и мужа. Жила скромно: женские наряды не покупала, на съемное жилье не тратилась. Это позволило сделать небольшое сбережение, позже потраченное на открытие типографии в Женеве. Основную часть суммы вносила не она, а более состоятельный Петр Лакиер, получавший от семьи деда ежемесячное содержание в 100 рублей[15]. Катерина лишь заведовала делами. К словам Голицина следует отнестись осторожно, поскольку его либеральность не распространялась на женщин, и он не упускал случая слегка передернуть факты и сгустить краски. Как бывший следователь, он старался подкрепить любой факт доказательствами (данными «Швейцарской агентуры» или иных источников), но это утверждение так и осталась без ссылки на источник.

В том же ноябрьском письме Катерина сообщила, что чувствует себя беременной. Но уже в начале января, поблагодарив родителей за полученные деньги и пообещав их вскорости вернуть, отписала, что «это была не беременность, а сильная простуда. Что она была очень больна, но что теперь почти здорова» и собирается в конце месяца ехать «по своим делам» в Петербург. «Что это за дела?» – спросила Варвара Дмитриевна, но ответа не последовало. Это были последние слова, адресованные матери. Даже за день до смерти, в минуту отчаяния, она обратилась не к ней, а к отцу.

Как и планировала, Катерина приехала в Петербург, но родным об этом не сообщила. О том, что дочь оставалась в северной столице в феврале и марте, Писаревы узнали лишь со слов «некого господина из Одессы», который писал Гребницкому, а тот, в свою очередь, передал Писаревым. Имя этого «господина» Варваре Дмитриевне было известно – Катя рассказывала о нем, когда гостила в 1872 г. Но поскольку письма досматривались полицией, опытная женщина не стала произносить его «вслух». Скорее всего, речь идет о Николае Жебуневе, в 1873 г. вернувшемуся в Одессу и на тот момент находившемуся в бегах. «Катя в продолжении своего пребывания в Петерб<урге> начала очень тосковать. Видно было, говорит он, что Она совершенно разочаровалась в близком Ей заграничном кружке. Что Александров (C’est la famille de celui qu’Elle croyait aimer) ecrivait lettre sur lettre pour la faire revenir à Génève et qu’Elle, se sentant enceinte ne se croyait pas en droit de séparer l’enfant du père (Перевод: (Это фамилия того, кого она, как считала, любит) писал ей одно письмо за другим, чтобы вернуть Ее в Женеву, и Она, чувствуя, что беременна, сочла себя не в праве изолировать ребенка от отца). Опять не понятно, если разочаровалась в кружке то конечно и в Алекс<андрове> En premier lieu – quelle est donc cette considération?.. tant mieux que l’enfant ne conaisse pas même le nom d’un père pareil (Перевод: Во-первых – что это за рассуждение?.. Тем более, что ребенок не знает даже имени такого отца)».

На этот раз Катерина, действительно, ждала ребенка. Его отцом был Василий Александров. В 1874 г. Александров уезжал в Лондон, а затем в Россию, но в сентябре вернулся в Берн и потом в Женеву. Вероятно, именно тогда отношения переросли из товарищеских в нечто большее. Катя была верным и надежным другом, настолько преданным, что Александров открыто жил на ее средства, «издерживая на революционное дело ея капитал»[16]. Но серьезных планов на создание семьи быть не могло, по крайней мере, с его стороны.

Последние месяцы жизни девушки были полны боли, слез и разочарования. Пройдя через круговерть политической неразберихи, она научилась отличать искренность от лицемерия и реальность от утопии. Вместе с тем пришло горькое прозрение, что предлагаемые революционные программы абсолютно нежизнеспособны: к изменению строя не готовы даже прогрессивные силы общества, не говоря о массах. С трибун звучало: наше дело разрушить, а строить будут другие. Но откуда взять «других»? Кто направит народ? Как сказал Некрасов, «застигло нас великое время не готовыми к великой борьбе!..» Но было кое-что и похуже осознания безвыходности – это страх «опошлиться», отойти от идеалов, под гнетом житейских проблем стать «как все». «На меня напало какое-то оцепенение, я не спала, ходила, ничего не понимала, не чувствовала», – писала в те дни Ольга Гурамова. Все чаще звучали слова: лучше пулю в лоб…

В Женеве Катя «все тосковала, то вдруг начинала лихорадочно очень ревностно работать и потом снова все бросала». Немного разрядил атмосферу бывший студент цюрихского университета Петр Александрович Лакиер (1852 г.р.): «она и какой то Лакьер (должен быть франц<уз>) устроили экскур<сию> в Вевийския горы, чтобы Ее разсеять. Стало как будто немного лучше». Окрестности городка Веве (Vеvey) на западе Швейцарии славились не только живописными пейзажами, там останавливались многие революционные деятели. Варвара Дмитриевна не знала, что молодой «француз» приходился внуком Петру Александровичу Плетневу, издателю журнала «Современник», другу Пушкина. После незначительного подъема депрессия усилилась: «Последнее время не спала совсем и почти не ела. На все вопросы отвечала – или не хочу или мне все равно». Плакала, сильно плакала, и даже говорила, что «презирает себя»[17].

И вот наступил последний день – 30 мая 1875 г. и последовавшее за ним роковое утро. Незадолго до этого Катя приняла решение ехать в деревню (очевидно, в Грунец). Но поскольку деньги были истрачены на уплату долгов и другие нужды, было решено «ожидать присылки до нее из деревни». Но что-то изменило планы и вызвало «terreur panique». Накануне смерти Катерина написала несколько писем в Россию и сама опустила их в почтовый ящик: отцу с просьбой выслать 80 рублей, «господину из Одессы» – одолжить 60 рублей и кому-то еще. Гребницкий в число адресатов не входил. «От Вашей поспешности зависит все, говорила Она, я стою в страшном положеньи, скорей по телеграфу присылайте, тотчас же к Вам приеду, спасите меня, спасите – мне только остается пустить пулю в лоб, скорей, скорей. <…> Спасите меня <…> и моего будущего ребенка». Банковский перевод сделали немедленно, но было слишком поздно. 31 июня в 6 часов утра Катерина застрелилась из револьвера Александрова. Смерть наступила мгновенно.

Первой забила тревогу квартирная хозяйка мадам Треми. Она услышала выстрел и разбудила второго постояльца – господина Муста, спавшего в том же помещении, разделенном тонкой перегородкой. Он немедленно отправился сообщать в полицию. Александрова поблизости не оказалось, хотя он жил в той же квартире. Как случилось, что видя женщину, свою соратницу, мать своего ребенка в «такой безысходной тоске» он не только не убрал револьвера, но, напротив, оставил его на столе? «Не он ее убил, – говорили знавшие их, – но он позволил ей сделать это…». «Я бы желала чтобы этого негодяя Алекс<андрова> притянули к ответств<енности> по этому делу. Это вполне испорченный человек» – писала «некая особа из Женевы». «Господин из Одессы» отзывался об Александрове еще менее лицеприятно и даже высказывал предположение, что это – убийство, и он на месте Гребницкого «потребовал бы провести новое расследование и вскрытие тела». Свою догадку «господин» объяснял тем, что Катерина слишком много знала о структуре революционного сообщества и «elle pouvait leur être dangereuse» (могла быть для них опасной). Опасения были беспочвенны до тех пор, пока Гребницкая находилась в свободной Швейцарии, но стоило ей пересечь границу России – и она становилась реальной угрозой не только для женевского революционного круга, но и всех тех, кто был с ним связан. И действительно, в 1877 г. Катерина единственная из подруг не проходила по «Процессу 50-ти» – единственно потому, что на тот момент была уже мертва. Дополнительного расследования Гребницкий не потребовал – его жена забеременела от другого, брак распался, о том, чтобы вынести семейные раздоры на всеобщее обозрение не могло быть и речи. Варвара Дмитриевна тоже была категорически против криминалистических экспертиз – зачем осквернять тело, если дочь это не воскресит, а «месть в любом случае, и особенно в этом – просто не имеет смысла».

Чем была так напугана Катя? От чего бежала? Почему не дождалась денег? – Варвара Дмитриевна сопоставляла известные факты и прокручивала в уме возможные сценарии. Катя была на пятом месяце беременности. Она была сильным независимым человеком и не обращала внимание на то, о чем говорят у нее за спиной. Людского осуждения не боялась. В родителей поддержке усомниться не могла – ребенок, законный или нет, был бы одинаково любим и дорог. Муж был человеком благородным и деликатным, и с этой стороны ей ничто не угрожало. Обманутая любовь также не могла стать причиной: «Oh! Non. Elle n’avait pas un coeur si aimant, l’amour pouvait être un necéssaire dans la Vie – mais pas la dominer, la prendre en entier» (Перевод: О! Нет. У Нее не было столь влюбчивого сердца, любовь могла быть потребностью жизни, но не захватывать, не овладевать ею целиком). Несчастная мать расспрашивала всех, требуя не щадить ее чувств. И только главный фигурант, Александров, так и не удостоил ее хоть каким-нибудь ответом.

«Единственный проблеск во всей этой истории, – рассуждала Варвара Дмитриевна (перевод с франц.), – что Катя, вероятно, обнаружила, как под внешней помпезностью политических дел скрывалась постыдная спекуляция. Как вся эта несчастная молодежь, привлеченная патетическими фразами, полагающая, что она действует на благо общества, работала лишь на то, чтобы наполнить карманы тех негодяев, которые с холодной расчетливостью вели их к гибели. Она почувствовала отвращение – и не смогла пережить потери своей иллюзорной идеи! <…> Она хотела быть полезной для народа – но, Боже мой, есть тысяча более простых способов. Ничто не излечит этих деток, когда летом мы идем в поля и оставляем без всякого присмотра разожженный костер, это заканчивается тем, что сгорает вся деревня. <…> Что могло случиться в эти несколько часов после отправки писем, для меня навсегда будет покрыто тайной. Самое обидное – возможно, это была просто болезнь, вызванная неустроенностью и тяжелой беременностью. И следовало лишь вовремя дать какое-то лекарство, и эта тревога прошла бы! Но она была одна, одна, мое бедное дитя, не было никого рядом с ней, и в тот момент, когда она так страшно страдала, я спокойно сидела здесь в кресле».

Мадам Треми старалась, насколько это возможно, утешить Писаревых. «У вашей дочери были прекрасные похороны, – писала она. Все русские пришли проводить ее в последний путь». Другие считали похороны «ужасными». Ужас заключался в самом факте происходившего и общем подавленном состоянии. Трагедия всколыхнула общественность, некрологи были напечатаны во многих газетах. «Варшавский курьер», ссылаясь на «Одесский вестник» писал: «…в Женеве покончила с собой, выстрелом из револьвера, жительница Одессы Екатерина Гребницкая, урожденная Писарева. Покинувши страну, она училась в цюрихском политехникуме и университете» (перевод с польск. Я. Ходеры).

Жизнь полна странных совпадений. На «Процессе 50-ти» Вера Фигнер вспоминала: «Когда в 1872 г. мы, цюрихские студентки, еще не испытавшие ни политических бурь, ни личных неудач, образовали «женский ферейн» <…>, по странной случайности, темой первого доклада на общем собрании был вопрос о самоубийстве, и горячие прения возбудило обсуждение, можно ли считать нормальным состояние человека, решающегося на самоубийство. Никто тогда не подозревал, что между горячо спорящими присутствуют пять будущих самоубийц: С. Бардина, Хоржевская, Б. Каминская, Евг. Завадская и сестра писателя Д. Писарева, Гребницкая, – все такие разные и тогда все жизнерадостные… Всех измолола и всех сравняла жизнь»[18].

Не исключено, что Екатерина Ивановна Гребницкая сама нажала на курок револьвера. Но остается неясным, как девушка, еще вчера строившая большие планы, так легко расстается с жизнью, и почему она не оставила никакой предсмертной записки. «Причина самоубийства неизвестна, так как несчастная не оставила после себя ни одной строки», – сообщала 22 июня 1875 г. петербургская литературно-политическая газета «Голос»[19].  Но даже если допустить мысль о суициде, этот порыв не был связан с желанием оборвать жизненный путь. Катя любила жизнь и, как и покойный брат, никогда не ощущала себя «лишним» человеком. Смыслом жизни девушек-«семидесятниц» было служение своему народу, борьба за справедливость и равенство прав. Они не сдавались, не опускали руки до тех пор, пока не наступало полное физическое и эмоциональное истощение. Катю использовал и подвел к безрассудной черте Василий Александров. Остальных сломила ссылка в Сибирь. Они сами выбрали этот путь, но не знали, какие страшные испытания выпадут на их долю: «…лучшие силы молодежи гибнут довременно, <…> их погибель даже не может пригодиться как пример мученичества и героической борьбы», – писал в 1876 г. Н. Николадзе. Пройти до конца могли лишь те, кто шел не один, кого поддерживали близкие.

 

Заключение. Жизнь продолжается.

Брачный союз между Катериной и Николаем был своеобразным, но все же не «фиктивным». Не каждая пара способна вынести испытание разлукой, эта – не смогла. Но даже после разрыва Гребницкий сумел сохранить добрые отношения с родителями супруги. Варвара Дмитриевна ни разу не упрекнула зятя. Когда случилось непоправимое, он сообщил старикам все, что знал и смог выяснить. И все же этого было недостаточно. Николай решил оставить Одессу и родную Среднюю полосу России. 22 сентября 1875 г. он был определен учителем математики в Иркутскую гимназию и немедленно отправился в путь[20]. Его не смутили суровые условия Сибири и непривлекательная должность, важно было уехать, изменить свою жизнь. Восточный курс мог задать научный руководитель, Н.М. Мельников.

Гребницкий никогда не бежал от себя, но порою кажется, что он себя «сослал», а затем «наказал» Командорскими островами – одной из самых отделенных и проблемных точек Дальнего Востока. Сделавшись управляющим, он ставил невыполнимые задачи и достойно проходил через все испытания. Много внимания уделял нравственному воспитанию алеутов, заботился об их быте, не заискивал перед вышестоящим начальством и не боялся высказывать собственное мнение. Но никогда и никому не рассказывал о той драме, которая навсегда изменила его жизнь. Лишь заключая брак с Елизаветой Гирс, Николай дал честный, но странный обет: «Страстной любви дать не могу, любить же буду глубоко и продолжительно».

В 1870 году девушка-нигилистка и студент-натуралист мечтали изменить мир. Он дожил почти до шестидесяти и зарекомендовал себя как грамотный специалист и дальновидный администратор. Ей не исполнилось даже двадцати двух, и трагедия ухода запомнилась больше, чем короткая жизнь. Но мечты обоих сбылись – позже, через много лет после смерти, уже в наши дни.

 

Сокращения:

ГАНО – Государственный архив Новгородской области (Великий Новгород).

ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации (Москва).

ГПИБ – Государственная публичная историческая библиотека (Москва).

РГБ ОР – Российская государственная библиотека, рукописный отдел (Москва).

РО ИРЛИ – Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (Санкт-Петербург).

ЦГИА СПб – Центральный государственный исторический архив Санкт-Петербурга (Санкт-Петербург).

 

Список использованных источников:

 

1. ГАНО. Ф. 138. Оп. 1. Д. 2564. Дело по надзору полиции за Верой Писаревой (21 января 1869 – 19 апреля 1870).
2. ГАНО. Ф. 138. Оп. 1. Д. 2568. О политических ссыльных студентах Николае Гребницком и Владимире Лебедеве (27 марта 1869 – 5 декабря 1872).
3. ГАНО. Ф. 138. Оп. 1. Д. 2570. Списки студентов, находящихся под надзором полиции в городе Новгороде (13 июня 1869 – 19 июня 1869).
4. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 12. Д. 1132. О службе начальника Командорских островов, коллежского советника Николая Гребницкого.
5. ГАРФ. Ф. 109. Оп. 1а. Д. 443. Выписка из письма Гребницкой Е. и Жебунева Н. из Цюриха к Гребницкому Н.А. и Жебуневу В. в Одессу с выражением своего мнения о лекции Лаврова П.Л. «О значении славян в европейской цивилизации», прочитанной в Цюрихе.
6. Гарднер Р.А. Варвара Дмитриевна Писарева // Русская старина. Т. XXIX. – СПб.: типогр. В.С. Балашева, 1880. – С. 1007-1014.
7. Голицын Н.Н. (Татищев С.С.) История социально-революционного движения в России: 1861-1881. – СПб.: типогр. Министерства Внутренних Дел, 1887. – 186 с.
8. Д.И. Писарев в воспоминаниях и свидетельствах современников / Сост. В.И. Щербаков. – М.: ИМЛИ РАН, 2015. – 448 с.
9. Десятерик В.Д. Павленков. – М.: Молодая гвардия, 2008. – 102 с. Режим доступа: https://www.litmir.me/bd/?b=241290 (1.04.2017)
10. Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. 2: Семидесятые годы. Вып. I / Сост. А.А. Шилов, М.Г. Карнаухова. – Москва: Мослитограф, 1929. – 406 с.
11. Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. 2: Семидесятые годы. Вып. III / Сост. А.А. Шилов, М.Г. Карнаухова. – Москва: Мослитограф, 1931. – С. 837-1384 .
12. Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. 2: Семидесятые годы. Вып. IV / Сост. А.А. Шилов, М.Г. Карнаухова. – Москва: Мослитограф, 1932. – C. 1393-2156.
13. Земство в произведениях русских писателей: Библиографический указатель / Сост. Ромашова В.И. – Великий Новгород: Новгородская областная универсальная научная библиотека, 2001. – 97 с.
14. Итенберг Б.С. П.Л. Лавров в русском революционном движении / Отв. ред. В.А. Твардовская. – М.: Наука, 1988. – 301 с.
15. Коротков Ю.Н. Писарев / Жизнь замечательных людей. Вып. 13 (565). – М.: Молодая гвардия, 1976. – 368 с.
16. Красный архив / Исторический журнал под ред. В.В. Адоранского и др. Т. 5. – Москва: Гос. изд-во, 1924. – 262 с.
17. Листи до Марка Вовчка. Т. 2 / Под ред. О.Є. Засенко, Н.Є. Крутікова. – Киiв: Наукова думка, 1979. – 551 с.
18. Месхи И.С. Пишу тебе… Нико-Олико: докум. повесть на основе переписки Н.Я. Николадзе и О.А. Гурамишвили (Гурамовой). – Тбилиси: Мерани, 1980. – 179 с. Режим доступа: http://meskhi.net/nikoliko/ (1.04.2017)
19. Мосин О.В., Мосина С.А. Маленький Зевс на высоких каблуках. Режим доступа: http://samlib.ru/o/oleg_w_m/cdocumentsandsettingsolegmoidokumentymalenxkijzewsnawysokihkablukahrtf.shtml (Размещен 23.10.2006).
20. Надеин Митрофан Петрович / Окружение Ф.М. Достоевского. Режим доступа: http://www.fedordostoevsky.ru/around/Nadein_M_P/ (1.04.2017).
21. Некролог // Kurjer Warszawski, № 148 от 9 июля/27 июня 1875 (со ссылкой на «Одесский вестник»). – Warszawa, 1875. – S. 3.
22. Писарев Д.И. Полное собрание сочинений и писем в двенадцати томах. Т. 11. Письма / Сост. В.И. Щербаков. – Москва: Наука, 2012. – 598 с.
23. Писарев Д.И. Полное собрание сочинений и писем в двенадцати томах. Т. 12. Дневники. Ранние сочинения. Деловые бумаги. Переводы. 1850-1867 / Сост. В.И. Щербаков, Г.Г. Елизаветина. – Москва: Наука, 2013. – 628 с.
24. Решетников Ф.М. Дневник / Литературное наследство. Вып. 3. – М.: Журнально-газетное объединение, 1932. – С. 167-196.
25. РО ИРЛИ. № 9550. Письма В.Д. Писаревой, адресованные М.А. Маркович.
26. РО ИРЛИ. Ф. 293. Оп. 1. Д. 1121. Письма В.Д. Писаревой М.М. Стасюлевичу.
27. Соболева Н.А. Род Ликиеров // Гербовед. № 79. – 2005. – С. 139-152.
28. Татаренкова Н.А. Жизнь и смерть управляющего Командорскими островами Николая Александровича Гребницкого // Россия и АТР. № 4. – Владивосток: ИИАЭ ДВО РАН, 2016. – С. 101-115.
29. Татищев С.С. Революционное движение в России 1861-1871 г. – СПб.: Записка, составленная по Департаменту полиции (машинописная копия), 1881 (1882). – 310 с.
30. Тургеневский сборник. Материалы к полному собранию сочинений и писем И.С. Тургенева Т. 2 / Под ред. Н.В. Измайлова, Л.Н. Назаровой. – Москва, Ленинград: Наука, 1966. – 395 с.
31. ЦГИА СПб. Ф. 14. Оп. 5. Д. 3531. Гребницкий Николай.
32. Шестидесятые годы. Материалы по истории литературы и общественному движению / Под ред. Н.К. Пиксанова и О.В. Цехновицера. – Москва, Ленинград: изд-во АН СССР, 1940. – 490 с.
33. Щербаков В.И. Д.И. Писарев и литература эпохи нигилизма. – Москва: ИМЛИ РАН, 2016. – 416 с.

 

Благодарности:

филологу Университета им. А. Мицкевича пани Янине Ходере (Janina Chodera), г. Познань, Польша; выпускнику Университета им. А. Мицкевича пану Ежи Стычински (Jerzy Styczyński), г. Талан (Talant), Франция; ст. н. с. ИМЛИ РАН В.И. Щербакову, г. Москва; члену общества «Русская Америка» И.А. Липилиной, г. Москва.

 

 

 

[1] Голицын, с. 25, …; Месхи.

[2] Голицын, с. 21, 28, 57, 58, 115.

[3] ГАРФ. Ф. 109. Оп. 1а. Д. 443.

[4] Месхи.

[5] Голицын, с. 55.

[6] Голицын, с. 31, 32.

[7] Голицын, с. 24, 31, 71.

[8] Голицын, с. 74-76.

[9] Голицын, с. 63, 66, 74-77; Деятели революционного движения в России. Вып. I, с. 15.

[10] РО ИРЛИ. № 9550. Л. 5 об.-6, 9 об.

[11] Деятели революционного движения в России. Вып. III, с. 995.

[12] Д.И. Писарев в воспоминаниях…, с. 132

[13] Листи до Марка Вовчка, с. 161.

[14] РО ИРЛИ. Ф. 293. Оп. 1. Д. 1121. Л. 10-11 об.

[15] Соболева.

[16] Голицын, с. 75.

[17] РО ИРЛИ, № 9550. Л. 5.

[18] Тургеневский сборник, с. 201.

[19] Красный Архив, с. 251.

[20] ГАРФ. Ф. 102. Д-во 1. Оп. 12. Д. 1132. Л. 3 об.