Москва. Зима 1939—40 года. Люди миллионами безвинно томятся и умирают в тюрьмах, ссылках, лагерях. Над миром нависла черной тучей война. В это страшное небывалое время встречаются двое, и из их встречи рождается любовь.

Всю долгую жизнь тоскует человек по самому насущному — по ответному слову понимающего друга: «Может, мне когда-нибудь встретится друг, и я выскажусь ему до конца», — записывает Пришвин.  Друг этот в его представлении — женщина: «Одной сказать можно, а ее нет. Неведомый друг! как глубоко он скрывается, как невозможно трудна наша встреча!» Жажда восполнения — это стоит перед каждым. В таком смысле каждый — художник, творящий пусть хотя бы себя одного: «Страстная жажда прихода друга, — признавался писатель, — сопровождалась во мне по временам приступами такой отчаянной тоски, что я выходил на улицу совсем как пьяный, в этом состоянии меня тянуло отчаянно броситься под трамвай. Я вслух произносил неведомому другу: «Приди!», и обыкновенно на время мне становилось легче…».

Так продолжалось долгие годы. Все изменилось зимой 1940 года, когда для обработки своего архива Пришвин пригласил в помощь сотрудника-секретаря. Им оказалась Валерия Дмитриевна Лебедева. Пришвин и Валерия Дмитриевна много беседовали друг с другом во время работы над архивом и вскоре стали единомышленниками. Постепенно их дружба и взаимопонимание превратились в большую любовь. Это чувство развивалась по-юношески стремительно, и очень скоро писатель сделал своей сотруднице предложение, а в августе 1940 г. они официально оформили свой брак. С этого момента они стали вместе разгадывать загадку жизни и любви.

Встреча с Пришвиным осветила жизненный путь Валерии Дмитриевны, выявила смысл ее поисков и ошибок. Писатель увидел в ней женщину, для которой любовь была встречей с миром другого, равного человека, признанием ценности и смысла собственной судьбы.

                             Из дневника Пришвина:

«Самое удивительное и особенное было в полнейшем отсутствии у меня того дразнящего изображения женщины, которое впечатляется при первой встрече. Меня впечатляла ее душа, и ее понимание моей души. Тут было соприкосновение душ, и только очень медленно, очень постепенно переходящее в тело, и без малейшего разрыва на душу и плоть, без малейшего стыда и упрека. Это было воплощение.

Я почти могу припомнить, как у моей Психеи создавались ее прекрасные глаза, расцветала улыбка, первые животворящие слезы радости, и поцелуй, и огненное соприкосновение, в котором сплавлялась в единство наша разная плоть.

Мне казалось тогда, будто древний бог, наказавший человека изгнанием, возвращал ему свое благоволение и передавал в мои руки продолжение древнего творчества мира, прерванное непослушанием.

В ней для меня все нашлось, и через нее во мне все сошлось».