Е.В.Проц (г. Орел)

 

СУДЬБА  ДВУХ  АКТРИС

В  ПИСЬМАХ  И  ТВОРЧЕСТВЕ  И.С.ТУРГЕНЕВА//  Тургеневский ежегодник  2011-2012 гг./ Сост. И ред. – Л.В. Дмитрюхина, Л.А. Балыкова.- Орел: Издательский Дом «Орлик», 2013

 

 

На излёте жизни Тургенев проявил интерес к полным драматизма судьбам двух русских актрис во Франции и России. История одной отозвалась в его кратком психологическом этюде в письме к М.Г.Савиной; соприкосновение с фактами жизни другой привело к рождению художественного произведения.

Частная жизнь первой из них – Юлии Николаевны Фейгиной, посредственной артистки – после её самоубийства стала достоянием европейской и русской прессы. Жизнь актрисы не изобиловала событиями: рассорившись с отцом, Фейгина уехала из России в Брюссель, потом в Париж, где познакомилась с Александром Дюма-сыном, который признал в ней необыкновенный драматический талант. При его помощи она получила возможность дебютировать на сцене Comedie Française в зимний сезон 1882/1883 годов в пьесе Альфреда де Мюссе «Quenouille de Barberine» в роли невольницы.

Дебют оказался неудачным. Не принесла счастья Фейгиной и её любовная связь с герцогом де Морни, племянником Наполеона III, который поступил с актрисой крайне недостойно. Как писал обозреватель «Отечественных записок» в «Хронике парижской жизни»: «напрасно Александр Дюма-сын самолично заставил её повторять роль Сары Бернар в «Etrangère» [«Иностранка» – пьеса Дюма-сына. – Е.П.], несчастная поняла, что её ведут к новому и окончательному фиаско <…> Перед ней открывалась двойная пропасть: погибшая артистическая будущность и несчастная любовь в настоящем»¹. К тому же, возможно, до неё дошла фраза, оброненная А.Дюма-сыном: «Какая жалость, что эта прелестная Фейгина, вторая Круазет, так весело идёт навстречу проституции»².

28 августа (10 сентября) 1882 года Фейгина покончила жизнь самоубийством. Последние её слова, которые зафиксировал полицейский протокол, были: «Мне надоело жить»³.

Тургенев не был знаком с Фейгиной и, очевидно, узнал о случившемся из французских газет. Когда П.В.Анненков в одном из писем разразился негодованием против мерзостей жизни и раздраженно упомянул о поступке артистки: «Люблю крупные мерзости: они, как электрические маяки, отлично освещают местность и всё, что в ней происходит <…> Вот, например, выстрел, пущенный нашей госпожой Фегин себе в грудь и притом за спиной любовника, садившегося в ванну. Разве это не фальшфейер, освещающий крушение смысла и ума?»⁴, Тургенев лишь заметил: «надеюсь, что вскорости никакого следа <…> не останется, так же как и от Арби, национальной египетской партии, этой бедной дурочки Фейгин»⁵.

Но несколько позднее, отвечая на письмо Савиной, проявившей интерес к этой истории, писатель воспроизвёл кратко, но с художественной силой произошедшее с незадачливой актрисой: «В самоубийстве Фейгиной нет ничего неожиданного. Она принадлежала к числу тех самолюбивых и энергических натур, притязания которых далеко ниже их даровитости. Этого они вынести не могут – особенно если неуспех происходит при такой шумной обстановке. К тому же она, вероятно, была темперамента холодного – и гордость её тем более была возмущена мыслью, что она – Фейгина! – добровольно побежала по дорожке, по которой бегают пошлые кокотки, неизмеримо выше которых она себя воображала, да и имела право воображать. Ко всему этому присоединилась легкость, с которой русские люди решаются на самоубийство. Мне её всё-таки очень жаль. Она и не предчувствовала, в какой омут она попала, со всеми этими рекламами в «Фигаро» и т.д. Убить себя для такой глупой гадины, pour un gommeuex pour un crevé [из-за такого пошляка, такого хлыща (франц.) – Тургенев так называет герцога Морни – Е.П.], ниже этого уж точно спуститься нельзя… т.е. нет, отдаться такой гадине, да ещё из-за денег,- низко, самоубийство представляется единственным выходом – если не искуплением»⁶.

В этом своеобразном этюде Тургенев вновь коснулся темы, которая тревожила его давно: легкость русских людей, с какой они решались расстаться с жизнью. Ещё в 1871 году в рассказе «Стук… стук… стук!» писатель создал образ «фатального» героя Теглева, в котором были «… и обожание Наполеона; вера в судьбу, в звезду, в силу характера, поза и фраза – и тоска пустоты»⁷, что привело его, в конце концов, к самоубийству.

Когда в 1874 году А.П.Философова сочла рассказ «Стук… стук… стук!» нелепым, Тургенев резко с этим не согласился: «Как-то неловко защищать свои вещи – но вообразите Вы себе, что я никак не могу согласиться, что даже «Стук, стук»  нелепость.»Что же оно такое?» – спросите Вы… А вот что: посильная студия русского самоубийства, которое редко представляет что-либо поэтическое или патетическое – а, напротив, почти всегда совершается вследствие самолюбия, ограниченности с примесью мистицизма и фатализма»⁸.

Через год писатель с горечью откликнулся на событие, которое произвело на него гнетущее впечатление, напрямую связанное с темой, волновавшей его. В письме к П.В.Анненкову от 15(27) декабря 1875 года Тургенев сообщил ему: «… новость печальную и странную: дочь Герцена и Огаревой – Лиза, дней десять тому назад во Флоренции отравилась хлороформом – после ссоры с матерью и чтобы досадить ей. Это был умный, злой и исковерканный ребёнок (17 лет всего!) <…> Удивительное дело, как наша молодёжь легко расстаётся с жизнью; не выдержал экзамена – или с кем-нибудь поссорился – или просто скучно стало – ну и пулю в лоб или яду стакан!»⁹.

Он ещё более развил эту тему в письме 4(16) января 1877 года к С.К.Брюлловой: «Вы говорите о разных моих незначительных безделках, упоминаете, между прочим, о «Стук… стук!». Представьте, что я считаю эту вещь не то чтоб удавшейся – исполнение, быть может, недостаточно и слабо – но одной из самых серьёзных, которые я когда-либо написал. Это – студия самоубийства, именно русского, современного, самолюбивого, тупого, суеверного – и нелепого, фразистого самоубийства – и составляло предмет столь же интересный, столь же важный, сколь может быть важным любой общественный, социальный и т.д. вопрос. <…> Не забудьте, что русский самоубийца нисколько не похож на европейского или азиатского; и указать это различие верным, художественным образом – вещь дельная, потому что она прибавляет один документ к разработке человеческой физиономии – а, в сущности, вся поэзия, начиная с эпопеи и кончая водевилем, другого предмета не имеет»¹⁰. Этюд Тургенева о самоубийстве Фейгиной в письме к Савиной – это документ, в котором с художественной силой проявилась «человеческая физиономия», правда, представшая не в эпопее или в водевиле, но в мелодраме с жестоким концом.

Более серьёзный интерес проявил писатель к истории самоубийства певицы и драматической актрисы Евлалии Павловны Кадминой. Она училась в Московской консерватории в классе А.Д.Александровой-Кочетовой, а также в классе декламации и сценического искусства, который вел артист Малого театра И.В.Самарин. Кадмина окончила консерваторию в 1873 году и тогда же поступила в труппу Большого театра.

В сезоне 1875/1876 годов пела на сцене Мариинского театра в Петербурге, где совершенствовалась в вокальном мастерстве и выступала на сценах оперных театров в Милане, Флоренции, Турине и Неаполе. Позднее Кадмина работала в оперных антрепризах И.Я.Сетова в Киеве и П.М.Медведева в Харькове. Большой талант певицы отметил в своё время П.И.Чайковский, посвятивший ей романс «Страшная минута» на собственный текст.

Кадмина с успехом исполняла оперные партии Морозовой в «Опричнике» П.И.Чайковского, Вани в «Жизни за царя» («Иван Сусанин»), Ратмира в «Руслане и Людмиле» М.И.Глинки, Азучены в «Трубадуре», Амнерис в «Аиде» Дж.Верди и др.

19 декабря 1880 года она дебютировала как драматическая актриса в роли Офелии в трагедии У.Шекспира «Гамлет» на сцене Харьковского драматического театра, выказав незаурядное дарование. Особенно ей были близки трагические роли. В репертуаре актрисы, кроме Офелии, были: Катерина в «Грозе» А.Н.Островского, Василиса Мелентьева в одноимённой драме А.Н.Островского и С.А.Гедеонова, Маргарита Готье в «Даме с камелиями» А.Дюма-сына, Адриенна Лекуврер в одноимённой пьесе Э.Скриба и Э.Легуве.

4 ноября 1881 года Кадмина приняла яд в антракте во время спектакля «Василиса Мелентьева», шедшего в тот вечер на сцене Харьковского драматического театра, и через шесть дней скончалась.

Впрочем, в этом случае Тургенева не только привлекала история самоубийства Кадминой, но и посмертная влюблённость в неё магистра зоологии Петербургского университета В.Д.Аленицына. На первых порах он не произвёл особого впечатления на писателя, который лишь заметил в письме к Н.Ф.Нелидовой 11(23) апреля 1880 года: «<…>Аленицына я как-то видел у Полонского: очень он мне показался пылен»¹¹. В письме к Ж.А.Полонской 20 октября (1 ноября) 1881 года он между прочим, с иронией спрашивал: «И что делает великий Аленицын?»¹². но уже через два месяца Тургенева чрезвычайно заинтересовало то, что сообщила ему Полонская: «Презамечательный психологический факт – сообщённая Вами посмертная влюблённость Аленицына! Из этого можно бы сделать полуфантастический рассказ в роде Эдгара По. Я, помнится, видел раз эту Кадмину на сцене, когда она ещё была оперной певицей; у ней было очень выразительное лицо»¹³. Несколько ниже в том же письме, упомянув о другом событии, не менее печальном, полном драматизма, Тургенев заключил: «Как подумаешь: куда ни ступи, куда ни повернись – в жизни драма… а есть ещё господа писатели, которые жалуются, что сюжеты все исчерпаны!»¹⁴.

Постепенно эта история всё более занимала Тургенева, пробуждая фантазию писателя, став исходной для его нового произведения. Сначала как бы начиная осознавать, а затем, всё более увлекаясь, Тургенев полностью погрузился в работу.

В письмах М.Г.Савиной, Д.В.Григоровичу в конце 1881-начале 1882 года встречаются лишь легкие намёки на начало работы над повестью. М.Г.Савиной: «О себе доложу Вам, что я здоров – и не то что хандрю – а как-то застыл… а впрочем, кое-что работаю»¹⁵. Д.В.Григоровичу: «Живётся мне здесь не худо; помаленечку принимаюсь за работу»¹⁶. Но уже в это время он уверенно В.Рольстону: «… повесть ещё не написана, будет закончена в течение будущего года»¹⁷. То есть Тургенев достаточно ясно видел своё будущее произведение.

А уж 14(26) августа 1882 года он писал М.М.Стасюлевичу: «Хотя состояние моего здоровья – или моей болезни – изменяется мало – однако вследствие ли единственного достигнутого результата – спокойных ночей – или по другой причине – но на меня нашел давно небывалый стих: несколько дней тому назад я принялся за повесть (ту самую, которую назначал было «Ниве») да с тех пор так ретиво пишу, что настрочил уже половину (а во всей повести будет листа три печатных) – и если так продолжится, то к Вашему приезду сюда (в конце будущей недели?) вся шутка будет готова – и, если окажется годной, можно будет пустить её в январской книжке [«Вестника Европы» — Е.П.]. Che ne dite? [Что вы об этом скажете? (итал.)]»¹⁸.

Вдохновение не оставило Тургенева, и 22 августа (3 сентября) 1882 года он сообщил П.В.Анненкову: «Сверх того имею сообщить Вам новость: на меня вдруг нашел «стих» – и я в течение последних двух недель написал повесть (в 3 листа печатных) довольно странного свойства»¹⁹.

Тургенев первоначально назвал повесть «После смерти». Было упрощением считать историю Клары Милич (Екатерины Миловидовой) калькой жизни, характера и таланта Кадминой. Все современники, которые обсуждали повесть и писали о ней, часто допускали ошибку, занимаясь поиском сходства актрисы в повести с реальной артисткой. Конечно, в тургеневской героине, несомненно, есть нечто, напоминающее облик Кадминой, запомнившееся писателю, видевшего её на сцене: черты лица, трагические брови и глаза, а главное, что сближает Клару с прототипом – необычайная сила страсти, присущая обеим. Иное дело – это несовершенство вокала и актёрского мастерства Клары, далеко не только от искусства П.Виардо, Э.Рашель, с которыми её сравнивает восторженный поклонник, но артистизма Кадминой.

 И всё же в игре Клары в Москве, а позднее и в Казани были мгновения подлинного чувства, потрясающие зрителей. Тургенев что-то угадал в характере Кадминой, что отозвалось в образе Клары Милич. Он дал психологически точный портрет героини: «Она была вся – огонь, вся страсть и вся – противоречие: мстительна и добра, великодушна и злопамятна; верила в судьбу – и не верила в бога <…>; любила всё красивое, а сама о своей красоте не заботилась<…>, боялась смерти и сама себя убила!»²⁰. всё это сходно с тем, как отозвался на смерть Кадминой знавший её П.И.Чайковский в письме к Н.Ф. фон Мекк: «Я хорошо знал эту странную, беспокойную, болезненно самолюбивую натуру, и мне всегда казалось, что она не добром кончит»²¹.

Но не это было основной задачей писателя. В данном случае Тургенева хотя и занимали причины, приведшие Клару Милич к трагическому концу, он с поразительной тонкостью и фантазией дал намёк на свершившееся, главное – воссоздал с необычайной силой прозрение Аратова после смерти актрисы, передал его ощущение вины перед ней и покаянную посмертную влюблённость героя в Клару Милич, граничащую с психическим расстройством. Для писателя прежде всего была важна посмертная влюблённость Аратова, овладевшая им после осознания своей вины перед ушедшей из жизни актрисой Кларой Милич. Герой пытался вызвать образ Клары из небытия, находясь в обострённом нервном состоянии, когда какое-то мельчайшее движение в созданной им замкнутой сфере воспринималось им как некий знак прощения.

Анненков с восхищением писал: «Последние страницы с видениями Аратова – суть шедевры этого рода описаний. Сама искренняя вера в реальность галлюцинаций Аратова не покидает читателя, между тем как под ними он чувствует всё время невидимую струю натурального объяснения дела. Это и составляет премудрость художника!»²².

При этом Тургенев признавался Л.Б.Бертенсону: «История Кадминой (лично с которой, т.е. с Кадминой, я знаком не был) послужила мне только толчком к написанию моей повести. Биография Клары мною вымышлена, а также и отношения её к Аратову, типу, сохранившемуся в моей памяти ещё со времён молодости»²³.

О том, как воспринял Аленицын повесть, писала Тургеневу Ж.А.Полонская: «Аленицын пробежал ваш рассказ, узнал Кадмину и остался недоволен – нашел, что Вы её не поняли и не могли понять и что, кроме его никто не только не поймёт, но и не вправе её понять, сам же он пишет драму «Актриса», где он её выставил будто так, как следует <…> досадует на меня, — зачем я Вам писала о Кадминой, так как Кадмина его собственность»²⁴.

Аленицын слишком самонадеянно счёл художественную фантазию Тургенева за конкретное изложение фактов истории самоубийства актрисы и посмертного его поклонения, но ему не стоило сопоставлять свое психическое состояние со сложным душевным состоянием Аратова. Аленицын уже довольно скоро, через несколько месяцев, излечился от своей страсти. В его жизни появилось новое увлечение, о котором 28 января (9 февраля) 1882 года Тургенев писал Ж.А.полонской: «Предмет Аленицына (вот не ожидал!) находится теперь в Ментоне; здоровье её, кажется, поправляется <…> девушка она хорошая»²⁵. Очень точно о решении творческой задачи Тургенева сказал Анненков в письме к нему: «Перечёл «Клару Милич», ещё раз облизался и остаюсь при прежнем мнении. Дело совсем не в разительном сходстве портрета с несчастной Кадминой, чем, кажется, всего более занята публика, а в психическом процессе, вызванном её страстью у человека, не распознавшего её при жизни»²⁶. Он же негодовал на М.М.Стасюлевича, не стесняясь в выражениях, за изменение заглавия на имя героини: «Глупее этого ничего сделать нельзя. Не подумал, осёл, что именные заглавия выражают намерения автора представить тот или другой тип, а тут не в типе дело, а в редком и замечательном психическом явлении»²⁷.

Так полная драматизма житейская история под пером Тургенева обрела высокий отзвук в литературе.

Через двадцать с лишним лет Ин.Анненский, размышляя о повести, писал: «Тургенев провёл счастливую жизнь – как Гёте, он был и красив, и гениален, и любим, и сам умел любить, — и всё же на 65 году жизни он создал Клару Милич, т.е. воспроизвёл ощущение непознанного, только манившего и так дерзко отвергнутого»²⁸.

 

 

Примечания.

 

1. «Отечественные записки», 1882, октябрь. С.215-216.
2. Там же. С.216.
3. Там же. С.217.
4. ИРЛИ. Ф.7. Ед.хр. 13. Лл.79-80.
5. Тургенев И.С. ПССиП (1). Письма. Т.13(2). С.28.
6. Там же. С.44.
7. Тургенев И.С. ПССиП (2). Соч. Т.8. С.228.
8. Там же. Письма. Т.13. С.167.
9. Там же. Письма. Т.14. С.203-204.
10. Тургенев И.С. ПССиП (1). Письма. Т.12(1). С.58.
11. Там же. Письма. Т.12(2). С.232.
12. Там же. Письма. Т.13(1). С.140.
13. Там же. Письма. Т.13(1). С.168.
14. Там же. С.168.
15. Там же. С.173.
16. Там же. С.194.
17. Там же. С.365.
18. Там же. С.335.
19. Там же. Письма. Т.13(2). С.13.
20. Тургенев И.С. ПССиП (2). Соч. Т.10. С.98.
21. Чайковский П.И. Переписка с Н.Ф. фон Мекк. 1879-1881. М., 1935. С.579.
22. Переписка И.С.Тургенева в 2-х томах. Т.1. М., 1986. С.591.
23. Тургенев И.С. ПССиП (1). Письма. Т.13(2). С.157.
24. Звенья. Т.8. С.277.
25. Тургенев И.С. ПССиП (1). Письма. Т.13(1). С.190.
26. ИРЛИ. Ф.7. №13. Л.95-96.
27. Там же. Л.89 об.
28. Анненский И.Ф. Избранные произведения. Л., 1988. С.419.