М. А. Бороздина-– кандидат филологических наук, преподаватель МГУ им. М.В. Ломоносова. Москва

 

В 1870-е годы, когда в России уже произошла определенная трансформация в общественной жизни, тема «дворянских гнезд» в русской литературе становится вновь актуальной. Обращается к ней и И. С. Тургенев, автор «Записок охотника» и «Дворянского гнезда», дополняя свой цикл новыми произведениями («Конец Чертопханова», «Живые мощи», «Стучит!»). Однако и среди авторов «второго ряда» появляются те, кто не остается безучастным к тому, что происходит в России пореформенного периода. В статье речь пойдет о Н. А. Чаеве, в большей степени известном в качестве драматурга, однако отдавшем дань и прозаическому, и поэтическому творчеству.

В течение многих лет Чаев занимал должность помощника хранителя московской Оружейной палаты, в 1874 году содействовал основанию Общества русских драматических писателей, входил в число членов Общества любителей российской словесности, после смерти А. Н. Островского заведовал репертуарной частью московских театров. Ведущие критики, такие как П. В. Анненков, А. М. Скабичевский, Д. И. Писарев, достаточно высоко оценивали его сочинения, в особенности драматические[1].

Первый роман Чаева «Подспудные силы»[2], по отзывам некоторых современников, «нашумевший в свое время»[3], вышел в свет в журнале «Русский вестник» в 1870 году. В нём нашел отражение предреформенный период ещё крепостнической России. В «Подспудных силах» изображаются родовые «дворянские гнезда» семейства Лучаниновых и Тарханковых, жизнь которых характеризует эпоху 1850-х годов.

Так, помещик Павел Иванович Тарханков, жестокий самодур, настаивает на незамедлительном возвращении в имение своего крепостного Захара Барского, который, будучи отпущен предыдущим хозяином — старшим братом Тарханкова, живет в Петербурге и совершенствует свои музыкальные способности, упражняясь в игре на скрипке. За время проживания в городе Захар Петрович благодаря своим уникальным природным способностям добивается успеха и общественного одобрения. С некоторых пор герой является постоянной второй скрипкой известного солиста-француза в оперном петербургском театре. Старая петербургская графиня Софья Матвеевна Н. дарит музыканту в знак уважения скрипку итальянского скрипичного мастера Андреа Гварнери. Барский влюбляется в свою ученицу с Васильевского острова. Именно на пике успеха крепостному приходится вернуться в усадьбу по приказу хозяина. В конце концов влияние высокопоставленных лиц столицы вынуждает бесчеловечного помещика дать Захару вольную грамоту. Однако это происходит несвоевременно: Барскому трудно вновь получить признание на музыкальном поприще, свободному музыканту не удается реализовать свои внутренние силы, и даже женитьба на избраннице, заболевающей чахоткой, не приносит герою счастья.

Очевидно, воплощая все дурное, что существовало в крепостническом прошлом России, Павел Иванович разрушает жизнь семейства Лучаниновых, которым приходится дальним родственником. После смерти старика Лучанинова, который состоял в незаконных отношениях со своей крестьянкой — матерью двух его сыновей, Тарханков, сговорившись с адвокатом Аристарховым, отсуживает у наследников имение, фактически лишая их состояния. В результате молодые люди вынуждены покинуть родное гнездо до тех пор, пока справедливость не будет восстановлена. Старший брат Владимир, стараясь оправиться после тяжкого заболевания, совершает небольшое путешествие по Италии, а затем вынужден поддерживать свое существование за счет ничтожного жалованья чиновника низшего класса. Младший Лучанинов, Петр, покинув имение, отправляется на службу.

Второй (и последний) роман писателя «Богатыри»[4] посвящен событиям 1799 года, а именно — итальянскому и швейцарскому походам А. В. Суворова. Тем не менее, и в нем Чаев не преминул представить мир «дворянских гнезд» (Катеневых и Тунгусовых), дающих представление об эпохе правления императора Павла I.

Примечательно, что, по утверждению А. М. Скабичевского, роман был воспринят как декларация славянофильской позиции. При этом, по утверждению критика, произведения московских писателей, написанные в духе славянофильства или с опорой на тенденции «Московских ведомостей», не отличаются национальной самобытностью. Относя роман Чаева к первой категории, А. М. Скабичевский приводит описание такого типа московской беллетристики. Главным героем такого произведения должен был быть русский помещик, отличающийся исконными чертами славянского характера, который, увлекшись во время получения столичного образования западными идеями, пропитывается скепсисом по отношению ко всему русскому. Затем по внезапному стечению обстоятельств герой становится участником важных исторических событий, в результате чего прозревает и нравственно перерождается, преисполняясь идеалами смирения, добра и любви.

Нельзя не согласиться с тем, что критик в данном случае демонстрирует проницательность.

В «Богатырях» небогатый дворянин Петр Тимофеевич Катенев, крестник Суворова, окончивший курс в шляхетно-артиллерийском корпусе, в детстве воспитывался в среде поместного дворянства, которое соблюдало старинные русские обряды и верило в суеверия. Однако в доме Тунгусовых, своих дальних родственников, к которым юношу отправляли на каникулы за неимением средств нанять гувернера, Катенев познакомился с западными понятиями и постепенно охладел к старине, считая ее чем-то безнадежно отсталым. По приглашению фельдмаршала Петр Тимофеевич едет его адъютантом в действующую союзную армию в Италию, где начинается постепенное нравственное возрождение героя.

В 1875 году Чаев пишет поэму «Надя»[5], которая напоминает «Парашу» Тургенева, поскольку при изображении жизни в усадьбе также присутствует легкая авторская ирония, при том что усадебное в произведении является обязательной доминантой.

«Надя» служит свидетельством того, что специфика идейных воззрений писателя, изначально близких к славянофильским и оказавшихся в 1870-е годы в некоторых отношениях созвучными взглядам умеренного крыла народнического движения (через идею сближения с «народной правдой»), позволила ему сделать попытку синтезировать, совместить обе «ветви» русской поэзии. Взяв за основу «усадебную» поэму и соединив ее с элементами «народной», Чаев пытался «скрестить» две традиции поэмы — «тургеневскую», «фетовскую» с «некрасовской». При этом поэту, в сущности, удалось создать новый тип поэмы, который соединил в себе черты как усадебного дворянского, так и крестьянского мира, сформировавшегося в новых условиях русской жизни.

Феномен русской усадьбы с недавних пор занимает весьма важное место в системе гуманитарного знания. Междисциплинарный характер современной науки обусловил широкое распространение исследований, связанных с восприятием и интерпретацией усадебной культуры, и в области истории литературы[6]. Это объясняется тем, что усадебный комплекс рассматривается не только как природно-географический объект, но и как историко-культурный[7]. В статье, посвященной взаимовлиянию человека и места, отмечается следующее: «…расцвет усадебной культуры пришелся на конец XVIII – первую половину XIX вв. Однако и после отмены крепостного права, в условиях капитализации сельского хозяйства, русская усадьба сохранила свое историко-культурное значение»[8].

В поэме Чаева взору читателей предстает господский дом и хозяйственные постройки усадьбы Васильево (конюшни, мельница, баня, прачечная, кузница) — главные составляющие усадебного мира. Поэма знакомит читателей с многовековым бытовым укладом жизни русских помещичьих семейств, их дворни, крестьян, соседей, передает их «думы и переживания, занятия и интересы»[9], позволяет сложить целостное представление о социокультурной среде.

В памяти рассказчика живо сохранился образ его «губернских Афин», «родного пустыря, давно забытого всеми»[10] с многочисленной дворней. Рассказчик, двоюродный брат Нади, отмечает преданность дворовых: Макарыч обжился в городе, наладил торговлю, но, получив письмо от барина, незамедлительно старается выполнить его просьбу — найти гувернантку для его пятилетней дочери Нади. В ответном письме барину крепостной обращается к помещику с почтением, называя его «отцом», а себя — «рабом покорнейшим».

Крепостной крестьянин Дмитрий Шепинов, приказчик другого его дяди, пешком пришел из Парижа после смерти своего хозяина, сохранив за поясом почти миллионное состояние барина.

В Васильеве жизнь течет по неписаным законам усадебного поведения: хозяева музицируют, занимаются живописью, слушают хоровую музыку, дети обучаются наукам, семья собирается за утренним чаем на террасе в саду («…кипящий самовар / Пыхтит на столике, пуская влажный пар, / Цветник мозаикой пестреет и сверкает / Алмазами росы… А пчелка собирает / Оброк с цветов…»[11]) – все это свидетельствует о наличии определенных ритуалов в усадебной жизни, создающих «васильевскую гармонию».

Невозможно представить себе образ русской усадьбы на страницах художественных произведений без изображения многочисленных соседей-помещиков. Поэма Чаева не исключение. Герои посещают некоторые соседские усадьбы, остальные — лишь называются автором (Точишки, Снятково, Шевлягино и т. д.). Синицыно – «прадеднее гнездо, поместье родовое; / Луга поемные… Имение большое. / Я помню, как теперь, соседи все в одно: / “Синицыно у них – что золотое дно”»[12]. Неотъемлемую часть усадебной жизни составляла охота на дичь, рыбная   ловля, выращивание растений в оранжерее, званые обеды, святочные гадания.

Итак, мы попытались определить, что становится объединяющим началом, позволяющим автору сочетать в произведении усадебную и народную линии жанра поэмы. Нам представляется, что поэма Чаева «Надя» являет собой подтверждение мысли о том, что во второй половине 1870-х годов жанр поэмы оказался для писателя наиболее подходящим, для того чтобы вернуться к изображению «дворянских гнезд».

Мы полагаем, что чаевская концепция единого взгляда на русскую жизнь реализуется так же, как и в творчестве Тургенева, который обратил внимание на то, что народный мир (крестьянский), несмотря на всю свою непохожесть или даже контрастность по отношению к дворянству, находится с ним в тесной взаимосвязи в пространстве усадебного бытия. Хотя нам представляется, что тургеневское начало в поэме Чаева идет не от поэм Тургенева, а от «Записок охотника», где «дворянский» и народный миры как конфликтовали, так и оказывались неразрывно связаны, объединенные единой темой — русской жизнью. Именно эта идея усилится у Тургенева позже в «Дворянском гнезде». В этом мы видим тургеневскую тему в поэме Чаева.

Внутренняя отсылка к Тургеневу, который в романе «Дворянское гнездо» немало размышлял о будущем русской усадьбы и о возможности сохранения ценностных начал дворянской культуры, у Чаева очевидна. Только если Тургенев пишет свой роман накануне решительных перемен в русской жизни, то Чаев создает поэму в 1870-е годы (хотя Тургенев, как известно, в это время также берется за продолжение «Записок»). Произведение написано со знанием и пониманием того, что происходило в русской деревне в пореформенное время. И тем не менее Чаев был готов услышать в происходящем больше созидательного, чем трагического. В основе его писательского оптимизма, предполагаем мы, лежала идея внесословной ценности личности.

Таким образом, Чаев был близок славянофилам, однако не во всем был с ними согласен и имел свое оригинальное представление о судьбе России, что отмечалось и его современниками и что, в частности, подтверждается тем фактом, что похвалы Чаев получал с разных сторон. Ф. М. Достоевский в письме к брату от 20 марта 1864 года писал о знакомстве с Чаевым и его взглядами на русскую историю: «Здесь есть некто Чаев. С славянофилами не согласен, но очень ими любим. Человек в высшей степени порядочный. Встречал его у Аксакова и Ламовского. Он очень занимается историей русской. К удовольствию моему, я увидел, что мы совершенно согласны во взгляде на русскую историю»[13].

Нам представляется, что, как и у Тургенева, у Чаева «славянофильство», вероятнее всего, не теоретическое, а интуитивное, по справедливому выражению И. А. Беляевой, «идущее от корней, от дома, сада и от своего гнезда»[14], поэтому в своем творчестве писатель особое внимание уделил феномену «дворянских гнезд». Литературная позиция Чаева в целом близка к славянофильским взглядам, однако непоследовательность, эклектичность взглядов писателя позволила ему включить в круг своих интересов проблематику и художественные формы, славянофилам скорее чуждые.

 

 

[1] Анненков П. В. Чаев и гр. А. К. Толстой в 1866 г. // Воспоминания и критические очерки. СПб, 1879. С. 323-324; Писарев Д. И. Прогулка по садам российской словесности / Статьи 1864-1865 // Писарев Д. И. Сочинения в 3 тт. Т. 3. Л., 1956. С. 275-276; Скабичевский А. М. Сочинения: В 2 т. Т. 1. СПб, 1903. С. 783-788.

[2] Чаев Н. А. Подспудные силы. М., 1870.

[3] Н. А. Чаев // Ежегодник императорских театров. СПб., 1912. Вып. 7. С. 89.

 

[4] Чаев Н. А. Богатыри. М., 1872.

[5] Чаев Н. А. Надя. М., 1878.

[6] Щукин В. Г. Миф дворянского гнезда. Краков, 1997; Лихачев Д. С. Поэзия садов. К семантике садово-парковых стилей. Сад как текст. М., 1998; Дмитриева Е. Е., Купцова О. Н. Жизнь усадебного мифа: Утраченный и обретенный рай. М., 2003; Ермоленко С. И. Мир «русской усадьбы» в романе М. Е. Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы» // Проблемы жанра и стиля в литературе: сб. науч. гр. / Урал. гос. пед. ун-т. Екатеринбург, 2004. С. 154-181.

[7] Самарина Н. Г. Изучение русской усадьбы: источниковедческий аспект // Русская усадьба XVIII — начала XXI в. Проблемы изучения, реставрации и музеефикации: Материалы научной конференции; [сост. Е. В. Яновская]. Ярославль, 2007. C. 4.

[8] Яновская Е. В. Н. А. Некрасов и Карабиха: взаимовлияние человека и места // Русская усадьба XVIII — начала XXI в. Проблемы изучения, реставрации и музеефикации: материалы научной конференции, Ярославль, 5-6 июля 2012 года / Государственный литературно-мемориальный музей-заповедник Н. А. Некрасова «Карабиха»; сост. Е. В. Яновская. Ярославль, 2012. С. 104.

[9] Самарина Н. Г. Изучение русской усадьбы: источниковедческий аспект. Цит. соч. C. 5.

[10] Чаев Н. А. Надя. Указ. изд. С. 10.

[11] Там же. С. 23.

^[12] Там же. С. 34.

 

[13] Достоевский Ф. М. Письма. 83. М. М. Достоевскому. 20 марта 1864. Москва // Собрание сочинений: В 15 т. СПб., 1996. Т. 15. С. 238.

[14] Беляева И. А. Творчество И. С. Тургенева: фаустовские контексты. СПб., 2018. С. 200.