М.В. Алексеева

 

«СТИХИ  НА  ВЕЕРЕ,  ПОДАРЕННОМ  УКРАДКОЙ»

//  Тургеневский ежегодник  2011-2012 гг./ Сост. И ред. – Л.В. Дмитрюхина, Л.А. Балыкова.- Орел: Издательский Дом «Орлик», 2013

 

 

В ноябре 1918 года в провинциальном Орле были открыты одно за другим два учреждения: Пролетарский университет им. В.И. Ленина и Музей-библиотека им. И.С. Тургенева. Первое из них просуществовало совсем недолго, пережив преобразование из университета в Высший педагогический институт, переведенный в 1922 году в Воронеж. Ректором был Н.И. Конрад, выдающийся ученый — востоковед, академик, профессор, руководитель серии «Литературные памятники». Об орловском периоде деятельности Конрада и его дальнейших связях с Орлом достаточно подробно изложено в исследовании А.Ю. Сарана. Правда, автором было высказано одно сомнение: «В жизни каждого человека, дожившего до преклонных лет,  сохраняются воспоминания юности. Иногда они становятся самым дорогим, что остается у человека. Сложно сказать, так ли было у академика Конрада с орловскими воспоминаниями»¹.

Орловский государственный университет был тесно связан и поддерживал деятельность второго учреждения – музея И.С. Тургенева, Николай Иосифович Конрад был дружен с его первым хранителем М.В. Португаловым, состоял, как и его студенты, членом учрежденного 14 мая 1922 года при музее Тургеневского научно-литературного общества. Именно по этой причине при подготовке к 50-летию Тургеневского музея к Конраду обратился письмом от 17 апреля 1965 года директор Л.Н. Афонин: «…В настоящее время сотрудники музея заняты сбором материалов к истории музея… Не располагаете ли Вы какими-либо материалами на интересующую наш музей тему?.. Мне очень приятно обратиться  к Вам не только как к большому советскому  ученому, но и человеку, так много и плодотворно поработавшему для развития культуры в Орле… Орловцы никогда не забудут этого»².

«Незабытый орловцами» академик в ответном письме от 14 мая написал: «Прежде всего позвольте поблагодарить Вас за те добрые слова, в которых Вы вспомнили о моей прошлой деятельности в Вашем городе. Никак не ожидал, что в Орле есть еще кто-то… кто помнит или знает об этом. А то – когда я года два-три тому назад осенью был в Орле и – после долгих колебаний – рискнул зайти в Педагогический Институт, я увидел на лицах его руководителей такое искреннее недоумение, что поспешил тут же ретироваться. А я думал, что мне покажут нынешний институт – хотя бы для того, чтобы я мог порадоваться тому, что у него – прекрасное новое зданье, не могущее идти ни в какое сравнение с той маленькой «Алексеевской гимназией», в которой с моим участием и началась история вузовского образования в Орле»³.

И далее сообщил: «К сожалению, помочь вам в оборудовании мемориального раздела музея не могу. То немногое, что у меня было, погибло во время блокады Ленинграда. Ведь москвичом я стал только после войны…»⁴. Причина хотя и была указана, но сообщена не вполне достоверно. В словаре «Писатели Орловского края» (1981) этот факт из биографии Н.И.Конрада был обойден молчанием, хотя его вдова Н.И.Фельдман-Конрад в биографической справке указала: «30 июля 1938 года был арестован и в ноябре 1939 года осужден на 5 лет ссылки в г.Канск, но уже осенью 1940 года был возвращен на Лубянку в Москву и в октябре 1941 года освобожден с полной реабилитацией… С осени 1941 года – в Москве – профессор Московского Ин-та Востоковедения»⁵.

Николай Иосифович не мог даже представить, что буквально через две недели после его письма о погибшем личном архиве в Ленинграде, в Тургеневский музей поступит  часть того, что могло храниться у него до ареста. В начале июня 1965 года главный хранитель А.И.Понятовский получил бандероль из Москвы от Л.А.Матвеевой с сопроводительным письмом: «По договоренности с вами, высылаю при этом стихи моей сестры С.А.Матвеевой. Прошу принять их на хранение в фонды, а если найдете возможным, опубликовать»⁶. Посылая акт приема на постоянное хранение, в котором значилось несколько единиц хранения, А.И.Понятовский выразил благодарность: «…Тургеневскому музею было приятно получить… материалы, связанные с творчеством вашей сестры С.А.Матвеевой. Ее творчество представляет для нас историко-литературный интерес. Чувствуется в ее произведениях сильное влияние поэтов-декадентов, которое Софья Александровна испытала, очевидно, в годы молодости»⁷. Вряд ли главный хранитель внимательно просмотрел принятые материалы, биография С.А.Матвеевой была составлена ее сестрой очень кратко: «Родилась София Александровна 28 сентября 1895 года в Орле, в семье почтового служащего… По окончании гимназии была сначала сельской учительницей, затем работала в учреждениях г.Орла. В 1920 году после смерти отца, семья переехала в Москву. Здесь С.А. продолжала работать в учреждениях в качестве служащей… Свыше 20 последних лет работала в организации «Железнодорожная книга-почтой», в качестве инспектора-библиографа… Умерла С.А. 13 января 1958 года от рака. Ее стихи, – это в основном – «песни Сольвейг». Песни любви и верности мечте»⁸.

Ключ к стихам был в самих стихах, при внимательном прочтении и сопоставлении можно было бы сразу понять, под чьим «сильным влиянием» были созданы эти «песни любви». Еще один ключ к этой тайне находился в руках подруги С.А.Матвеевой – Варвары Александровны Рюриковой, свояченицы писателя И.Ф.Каллиникова, именно она хлопотала о передаче стихов в музей. Ей в июле 1965 года Л.А.Матвеева написала: «Я получила ответ от Александра Ивановича (Понятовского – М.А.)… Об опубликовании – ни слова… Будут ли использованы музеем стихи, и как? Или это просто, как показатель работы музея? И стихи будут лежать и покрываться пылью? Я с Вами делюсь, – и Вы не должны принимать это, как акт неблагодарности с моей стороны… Большего Вы ведь сделать не можете… Поэтому я рада, и благодарна Вам и Александру Ивановичу и за то малое, что досталось Соне»⁹.

Папка с материалами личного фонда С.А.Матвеевой заняла свое место в музейном фондохранилище. Понятовский продолжил дружбу с сестрами Рюриковыми – Варварой, Еленой и Софьей, и после смерти последней из сестер принял семейный архив в музей. Как  сказал однажды поэт: «Моим стихам как драгоценным винам, настанет свой черед». Для  стихов С.А. Матвеевой черед пришел спустя полвека.

При документальной обработке фонда В.А.Рюриковой внимание привлекла тетрадь с ее поэмой любовного содержания «Песни моего сада» (1929), где главный герой «японский кавалер», «учитель, друг и брат», далее за поэмой следует приписка: «Когда эту поэму прочла моя старшая сестра (Герасимова; урожд. Н.А.Рюрикова, в 1-м браке Каллиникова – М.А.), она потребовала от меня фактов, скрывающихся за поэмой. В письме с «фактами» я начала излагать все пережитое с конца»¹⁰. Приписка относится к 1931 году, переписанная в тетрадь поэма стала прологом к воспоминаниям Варвары Александровны, которые она назвала «Белые цветы». В них много глубоко личного, они написаны с желанием «поделиться лучшим, что мне открыла и открывает жизнь, желание высказаться открыто и просто живет во мне уже много лет»¹¹.

Именно на этих страницах был обнаружен ключ к стихам С.А.Матвеевой, и пусть герой  не назван, но  узнать его уже не трудно: «Этот человек – молодой ученый, совершив далекое путешествие, в период полного расцвета сил, с жаждой любви и творчества… приезжает в провинциальный город, где быстро выдвигается как лектор вновь рожденного пролетарского университета. Он быстро сближается с несколькими слушательницами, участниками философского семинария. Его богато одаренная натура ищет в женщине своего дополнения: к каждой… он подходит с мыслью – не она ли?  И вот в силу каких-то неведомых причин и целей оказывается, что все сгруппировавшиеся около него слушательницы – есть тот единый гармоничный образ, предчувствие которого он носит в душе». И далее в тексте  уточнение: «… все это происходит в 1919-1920 гг.»¹². 

 

Как мы помним, в это время в провинциальном Орле, возвратившись в «другую» Россию после странствий по Востоку, сбежав из голодного Петрограда, жил Николай Иосифович Конрад, летом 1920 года вел семинарий по изучению китайской философии. В фонде ИЗО хранится фотография Н.И.Конрада и М.В.Португалова, окруженных студентками, и все они в одеждах белого цвета, «белые цветы». К портрету «молодого ученого» того времени лучше всего подходят слова Д.С.Лихачева: «Самое первое, поверхностное и вместе с тем самое глубокое впечатление от Николая Иосифовича было в том, что это был очень красивый человек,- красивый не только чертами лица, внешним обликом, но и полным соответствием этой прекрасной внешности своему внутреннему душевному состоянию» («Слове об академике Н.И.Конраде», 1972). Как указано в исследовании А.Сарана: «Орловский период творчества Конрада исследователи отличают от последующих». Сам Н.И.Конрад также отличал его, сделав признание в 1966 году в коротком письме к Л.Н.Афонину в связи с поздравлением по случаю его 75-летия: «… с Орлом, и, в частности с Тургеневским музеем, у меня связаны воспоминания чуть ли не о самой яркой полосе моей жизни. Как давно это было и как мы все были тогда молоды!»¹³. Это был период интенсивного творчества, в Орле Николай Иосифович делает переводы двух памятников японской художественной литературы: «Записки из кельи» и «Исэ моногатари».

«Записки из кельи» были опубликованы в единственном, ныне раритетном, издании «Записки Орловского Государственного университета» (Орел, 1921). Над переводом «Исэ-моногатари» Конрад работал в Орле, первая публикация состоялась в Петрограде в 1923 году. Эта книга состоит из 125 частей, представляющих собой сочетание прозы и стихотворений, и почти каждая часть начинается словами «В давние времена жил кавалер», и далее следуют стихи, обращенные к «даме его сердца». Во вступительной статье  Конрад отмечал: «Когда кавалер… бросал даме при мимолетной встрече… коротенькое стихотворение – танка, то оно было совершенно неполно, его смысл и фактический и эмоциональный был совершенно недостаточен, если тут не подразумевать ответное стихотворение дамы, ее соответствующую эмоцию».

В Орле среди его учениц была лишь одна «дама», которая могла ответить «кавалеру» стихотворением. В своих воспоминаниях В.А.Рюрикова называет ее просто «поэтесса». «Она близка ему по интуитивному художественному прозрению в мир красоты, по тонкой художественной чуткости. Он ищет близости с ней, мечтает о совместном творчестве, заключается даже своеобразный договор»¹⁴.  Имя и фамилия этой поэтессы расшифрованы В.А.Рюриковой позже, видимо в первом варианте «Воспоминаний об И.Ф.Каллиникове» (1946 год). Это Соня Матвеева. «Мы были дружны еще в гимназии, а теперь в ун-те сблизились еще больше. Соня писала стихи в ту пору технически далеко несовершенные, но было в них что-то свежее… Некоторые из Сониных стихов я показала Осе (И.Ф.Каллиникову – М.А.). Помнится, что в первую очередь я показала ему оду «На открытие в Орле пролетарского ун-та». В свое время я, конечно, знала всю оду наизусть, но сейчас в памяти всплывают только отдельные строфы: «Идите пролетарии, здесь возвещают вам/ о новых лучших днях, о радостной свободе»… Что мог сказать Иосиф о таких примитивных стихах…». И далее В.А.Рюрикова приводит еще одно стихотворение, посвященное празднованию в университете 1-го Мая 1919 года, «к которому Ося отнесся уже гораздо серьезнее, в этом стихотворении уже давала себя чувствовать настоящая талантливость автора: «Ты слышишь песнь в лучистый час рассвета/ и как шумит кругом в цвету весна, и человек, стряхнув оковы сна,/ ей шлет свой гимн свободного привета»»¹⁵.

После отъезда С.Матвеевой в Москву в 1920 году подруги состояли в переписке. Сохранилось письмо к В.А.Рюриковой, которое по содержанию можно отнести к 1921-1922 годам, когда Н.И.Конрад еще жил в Орле и приезжал по служебным надобностям в Москву. Начало и окончание его отсутствуют, но главное объяснение произошедшего между «кавалером» и «поэтессой» сохранилось: «… Я надеялась и глубоко верила в тот договор, который был заключен с К. (во всех письмах сокращение фамилии Конрад – М.А.) и имела его как какое-то священное знамя и освещала им одинокие дни в Москве… Я любила К. и в то же время смеялась над ним. Помню, как я была непростительна глупа… в один …день, оказавшийся для меня роковым… В этот день К. делал мне ясные намеки на женитьбу (теперь можно сказать об этом), а во мне сидел какой-то бес сопротивления… Я только смеялась над ним. К. не сумел тоже, вероятно, по свойственной ему стыдливости, подойти ко мне. Он не был уверен в моем к нему чувстве и ждал его проявления… Когда я вспоминаю этот день, я готова рвать на себе волосы. Потом я все-таки ждала К… Но он, конечно, не пришел. Это было весною. Осенью я его вдруг встретила на улице… Мы остановились. Он звал в консерваторию слушать Бетховена… Мы немного постояли. Он был очень грустно настроен… На мой вопрос, почему он не зайдет ко мне, ответил «ведь вы уже тогда ничем себя не проявили и я боялся к вам заходить». Еще он говорил, что много воды утекло с тех пор…»¹⁶.

Стихи Софьи Матвеевой за 1921-1929 годы  вовсе непохожи на те неумелые сочинения бывшей гимназистки, в них все полно К., «кавалером» и его рассказами о Китае, Корее и  Японии, в них поэтесса принимает образ «робкой Ли из Ямато», обращаясь к герою: «Это только к стихам виньетки,/ это Ваших рассказов фон,/ это только сирени ветки,/ это нежный , весенний сон// О, не будьте, мой Сан жестоки,/ как ушедший от мира муж,/ если этих виньеток строки/ не отдам Вам, тогда кому ж?»¹⁷. Эти стихи так созвучны «Исэ-моногатари», над переводом которой они могли работать вместе согласно заключенному «своеобразному договору». Больше встреч не было, каждый стал жить своей жизнью. В 1922 году Н.И.Конрад вернулся в Петроград, в год смерти матери (1927) женился на своей ученице Н.И.Фельдман.

Софья  и Варвара продолжали, видимо, поддерживать отношения до 1929 года, далее письма отсутствуют, переписка возобновилась в 1943 году. После освобождения Орла от гитлеровских войск  В.А.Рюрикова написала первая в Москву своей старинной подруге. Софья откликнулась немедленно: «Как я рада, что вы все живы и здоровы!.. Да, два года это что-нибудь да значит. Два года войны – это тяжело, но два года прожить в немецкой оккупации – можно сойти с ума. Пиши, как твое здоровье и вообще подробно, как ты прожила  это жуткое время»¹⁸.

В.А.Рюрикова с юности имела привычку писать письма в стихах, отправляла свои «поэмы»  Софье Александровне, а та лишь в ответ грустно замечала: «…Целыми днями крутишься дома  с разными делами… Конечно, ни о каких стихах не может быть и речи, а желание писать у меня всегда есть, но «знать, судьба моя такая»¹⁹.

В 1945-1946 годах Варвара Александровна начинает работать над «Воспоминаниями о И.Ф.Каллиникове», и, безусловно, напоминает подруге детства и юности о времени жизни в Орле в 1918-1920 годов, университете и, конечно, Н.И.Конраде. В ответном письме Матвеева делает горькое признание: «…воспоминания – это бремя лет. Я хотела бы все повторить сначала, но только по-другому… Я жонглировала чашей отмеренной мне радости, и в один печальный день она выпала из моих рук… я остановилась перед ее осколками, и сердце мое навсегда окаменело. С застывшим сердцем жить, конечно, было нельзя, я и не жила, и жизнь прошла мимо…, но все-таки твои письма возвращают меня к источнику моего былого «вдохновенья»…»²⁰.

Рюрикова обращается с просьбой использовать в воспоминаниях стихотворения Матвеевой, в том числе посвященные Конраду. И вначале получает согласие: «…мне все равно, делай, как знаешь. Только, если будешь приводить мои стихи, мне хотелось бы их отделать, ведь они почти все как следует не доработаны»²¹. После сообщения о завершении воспоминаний Софья Александровна выражает сомнение в необходимости включения в них ее стихов. Затем из письма она узнает, что Варвара Александровна по просьбе М.И.Третьяковой, еще одной ученицы и помощницы Конрада в университете, написала Н.И.Фельдман, его жене. В ответном письме от 1 ноября 1946 года С.А.Матвеева иронически заметила: «Безусловно, он тебе ответит, интересно – в каком духе. Возможно напишет и его жена, так что ты будешь вся в «Воспоминаньях». Только пусть моя тень в них не бродит».  И совершенно неожиданно для самой себя закончила письмо стихотворением-экспромтом: «Я не хочу, чтоб в сумраке былого/ моя скользила тень,/ чтоб эхо спящее проснулось снова/ и взволновало день.// Не суждено мне было стать поэтом,/ забудь мой бледный стих,-/ он, с юных лет остался недопетым/ и медленно затих»²².

С этого времени «поэтесса» возвращается к творчеству, стихи, вызванные  воспоминаниями о Н.И.Конраде, пишутся для орловской подруги. Правда, в 1947 году С.А.Матвеева категорически запрещает Рюриковой упоминать о ней и ее стихах в воспоминаниях. «Переписка наша вероятно скоро изживет себя, мы связаны прошлым, но нельзя уже все время черпать из этого источника, он уже иссякает»²³. Так практически и происходит. Письма в Орел приходят примерно раз в год накануне дня рождения В.А.Рюриковой, но почти в каждом Матвеева упоминает о своих попытках творчества. Рюрикова в свою очередь держит ее постоянно в курсе новостей о Конраде и его визитах в Орел.

В одном из писем Матвеева узнает, что ее юношеские стихи хранились Николаем Иосифовичем в Ленинграде: «…я очень рада, что они пропали у К. У меня даже настроение от этого лучше стало… Относительно встречи с ним… я очень просто смотрю на нее теперь, я и могу сказать в лицо К. самую горькую правду»²⁴.

Софья Александровна, хотя часто и досадовала в письмах к подруге по поводу К., но не могла не сознаваться самой себе, что постоянный источник ее вдохновения – «японский кавалер». Накануне Нового 1955-го  года она написала  В.А.Рюриковой в Орел, который не посещала ни разу после отъезда в 1920 году, очень светлое письмо: «Помнишь?.. «В давние времена жил кавалер…», «Был месяц май…», «Дама, доступная ощущениям тонким»… Это вспомнилось вдруг сейчас, и вот уже почувствовалось …устремление от будничного, тусклого настроения к волнующим воспоминаниям… Пусть чувство почти заглохло, но оно в тяжелые минуты вдруг отзывается, пусть далеким эхом, и облегчает сердце – уже хорошо… И пусть забудутся все обиды и жестокости, которые невольно причинили некоторые из нас друг другу… Тех нас уж нет, кого же судить? И если получилось не так, как нам мечталось, — кто же виноват? Может быть, мы сами, может быть и нет. Думать об этом теперь ни к чему. И пусть тишина и покой овеют наши поздние дороги»²⁵.       

Дорога ее жизни оборвалась неожиданно. В январе 1958 года Варвара Александровна Рюрикова получила письмо из Москвы от сестры своей подруги Л.А.Матвеевой: «О последних днях Сони написать невозможно, очень тяжело. Она до последнего дня надеялась, что ее спасут… Она перенесла полную чашу страданий… Со своими надеждами на личную жизнь и счастье, а также со своим дарованием Соня простилась уже давно… жестокая судьба уготовила ей только страдания и смерть»²⁶. Еще зимой 1925 года С.А.Матвеева в одном из стихотворений, посвященных К., сделала признание самой себе: «Пусть будет – Нет,- пусть будет так,/ пусть скорбь звенит в последнем даре,/ но сердцу уж не жить впотьмах/ без звезд «Исэ-Моногатари»//…А жемчуг сказок давних дней/ так и остался без оправы…/ О, друг, кому же тяжелей/идти к последней переправе?»²⁷.

Путь к «последней переправе» её «друга и учителя» был долгим. Уже на закате жизни 30 сентября 1965 года (в месяц рождения С.А.Матвеевой, ей бы исполнилось 70 лет) Н.И.Конрад написал в Орел М.И.Третьяковой: «Лето было какое-то странное: необычайно спокойное и мирное. Имею в виду – душевное состояние… Очень много думается о прошлом – в плане какого-то просмотра всего, что делал за всю жизнь… все чаще посещают мысли – уйти в отставку и сократить до минимума связь с миром суеты…»²⁸. 30 сентября 1970 года он скончался. О его последних днях Третьяковой сообщила Н.И.Фельдман-Конрад: «Он хотел осенью приехать в Орел. Да, он собирался сделать то и то… А вместе с тем он некоторым своим друзьям говорил или писал, что ждет смерти… Мне говорили, что смерть была мгновенной – тромб мозга. Но последние сутки ему было очень  тяжело…»²⁹.

В 1921 году в предисловии к своей публикации перевода «Записок из кельи» Н.И.Конрад дал объяснение основному принципу японской художественной литературы, «по-японски терминологически обозначаемой словом «Дзуйхицу», что значит буквально «вслед за кистью». …как будто кисть сама бежит от строчки к строчке,- и летят вслед за нею и думы, и мысли, и чувства, и настроения». В качестве примера этого принципа привел повесть Сэй Сёнагон, известную в русских переводах под названием «Записки у изголовья». «Из под подушки» – так можно передать по-русски простое и вместе с тем незамысловатое наименование ее труда «Макура-но-соси». То, что писалось не для других, из области может быть самых интимнейших переживаний, настолько интимных с одной стороны, и настолько необделанных… хотела сказать, что это все ей так близко, так дорого, что может быть доверено только лишь изголовью, этому постоянному поверенному и мечтаний о счастье и стенаний о бедах, тайных и скрытых»³⁰.

Предисловие к будущей книге стихов С.А.Матвеевой можно было бы закончить ее признанием «подруге детства и юности» В.А.Рюриковой, сделанном 2 октября 1955 года в ответ на поздравление с юбилеем: «Это песня без слов, и о ней нельзя рассказать, и никто про то не знает. Я же вспоминаю о ней «только изредка, поздней порою после скудного, тяжкого дня»… Может быть, когда кончатся наши напасти, я смогу все-таки посвятить этому моменту своей жизни хорошее стихотворение – последнее»³¹.

Эпиграф к этому изданию сочинен много веков назад неизвестным автором, это один из отрывков повести «Исэ-моногатари» в переводе Н.И.Конрада: «В давние времена кавалер той даме, с которой связь порвалась не по причинам сердца.

 

Краткий  миг свиданья

мы вместе завязали

узлом крепким.

И пусть в разлуке мы —

потом ведь встретимся с тобою».

 

Хотелось бы, чтобы в прекрасно иллюстрированном издании произошла встреча поэта, урожденной орловчанки – С.А.Матвеевой и Н.И.Конрада, всегда считавшего себя «действующим» орловцем, без которого эти стихи не смогли бы появиться на свет.

 

Приложение.

 

***

Вы гуляете по Японии                               

И не вспомните обо мне

Как бы сердце стихами-бронею                

Защитить бы мне поверней?                      

 

По знакомым давно названиям          

Я пошла бы за Вами вслед,                         

По зацветшим воспоминаниям                     

озаренных любовью лет                               

 

Вот кивают из древней повести                      

Кавалеры и дамы нам                                     

И спешат рассказать все новости                  

Путешествующим гостям.   

                         

Кто в Ямато грустит по-прежнему,                   

Когда маком алеет клен,                                

Кто в Киото свирелью нежною                   

Все зовет улетевший сон.  

                           

И в каком повороте времени                           

Сказки светлые древних лет

Дорогим и тяжелым бременем

Неизвестный понес поэт.

                                    1921-1923 гг.

 

***

Безмятежный и светлый, как греческий бог

Вы пришли к нам, в наш маленький город.

В небесах нам сыграли чудесный пролог

Гераклит и Платон с Пифагором

 

На земле же мелодией странной в ответ

Прозвучали японские сказки,

А потом Ваш любимый философ-поэт

Нас повел к неизбежной развязке.

 

Скорбно-плачущий, драмы трехактной герой

Вы теперь покидаете город.

В небесах провожают Вас тихой игрой

Гераклит и Платон с Пифагором.

 

На земле же, грустя о последних часах,

Вас простые друзья провожают,

И мелькает вдали на вокзальных путях

Чья-то бледная тень в черной шали.

                                                    1922 г.

 

***

Вышиваю веер тонкий                                 

Бледно-розовой каймой.                               

Научилась у японки                                       

с утонченною душой.                                  

 

Это веер Вам в подарок                                 

Я готовлю уж давно.                                   

Ах, узор его не ярок,                                    

Но без Вас, ведь так темно                            

                                      1920-е годы           

 

***

«Горы, горы меж мной и Киото,

Что туманитесь Вы пеленой».

Так давным-давно пел уже кто-то,

Истомившись о милом тоской.

 

Эту песнь я от Вас услыхала,

И не знала, что станет моей.

Так сомкнулись конец и начало

В переплете тоскующих дней. 

                                  1920-е годы

 

***

Ну, и пусть в пустоту упало                          

Волшебное ожерелье.

Разве у знахарки мало                                   

Разного зелья.                                                 

 

Ну, и пусть, что сердце так слабо                 

На тонкой держится нити.

Разве душа могла бы                                       

Крикнуть «Уйдите».                                       

 

Ну, и пусть разобьется чаша                         

С отчаянным звоном.                                     

Разве на то воля не Ваша.                              

Пропасть бездонна.                                        

                                                                              1921-1922 г.            

                                                                             

***

Опять будя уснувшую весну,

Даю обет одной лишь ей молиться.

Затрепетали ласково ресницы,

И взгляд лучистых глаз боязнь спугнул.

 

Весеннюю тропу не обогну,

Не дам былым ошибкам повториться.

Вновь прилетели голубые птицы

И кинули напевы в тишину.

 

Когда в моем туманном небосводе

Очертит радуга чаруйный круг,

И сердце солнцем вспыхнет вдруг

И разгорится в песен хороводе,

Когда за взлетом грезы не поспеть,-

Тогда я знаю — это Ваша сеть.

                                                                       12-20 октября 1923 г.

 

***

Ты стоишь, моя жизнь, предо мною-            

Весь твой облик печален и строг.                  

Ты могла бы предстать мне иною,                 

И мне горек той скрытый упрек                     

 

Ты глядишь, как с весеннего неба                  

Льется нежность апрельских лучей.              

Что твой день никогда счастлив не был,-      

Ты прости и уже не жалей.                             

 

Для весенних раздумий мы стары,                

И для нас у весны сказок нет:                        

На ее животворные чары                                

Седина наложила запрет.                                

                                            15 апреля 1950 г.                                               

 

***

Пусть медленной, докучной чередой

Безрадостные потянулись будни;

Пусть жизнь меж нами высится стеной-

Мы все равно друг друга не забудем.

 

Все дни весны в моем календаре

Зачеркнуты судьбою непреложной,

И мне в холодном, мглистом октябре

О вешнем солнце только грезить можно.

 

Бегут часы. Ты где-то далеко.

Меня томят навязчивые мысли,

И нехотя, усталою рукой

Срываю дней моих немые числа.

                                                           январь 1956г.    

 

 

Примечания.

 

1. Саран А. Российские востоковеды в орловском контексте. Орел, 2005.
2. Архив ОГЛМТ. Оп.1. Д.289. Л.51.
3. ОГЛМТ. РДФ. Ф.49. ед.хр.7964/5оф
4. То же.
5. ОГЛМТ. РДФ. Ф.158. ед.хр.16446/1оф
6. ОГЛМТ. Акты постоянного хранения за 1965г. Л.137.
7. То же. Л.138.
8. ОГЛМТ. РДФ. Ф.106. ед.хр.5529нв
9. ОГЛМТ. РДФ. Ф.106. ед.хр.44980оф
10. ОГЛМТ. РДФ. Ф.57. ед.хр.44987оф
11. Там же
12. Там же
13. ОГЛМТ. РДФ. Ф.49. ед.хр.15631оф
14. ОГЛМТ. РДФ. Ф.57. ед.хр.44987оф
15. ОГЛМТ. РДФ. Ф.57. ед.хр.44999оф
16. ОГЛМТ. РДФ. Ф.57. ед.хр.44944оф
17. ОГЛМТ. РДФ. Ф.106. ед.хр.5526нв
18. ОГЛМТ. РДФ. Ф.57. ед.хр.44945оф
19. ОГЛМТ. РДФ. Ф.57. ед.хр.44947оф
20. ОГЛМТ. РДФ. Ф.57. ед.хр.44948оф
21. ОГЛМТ. РДФ. Ф.57. ед.хр.44950оф
22. ОГЛМТ. РДФ. Ф.57. ед.хр.44952оф
23. ОГЛМТ. РДФ. Ф.57. ед.хр.44960оф
24. ОГЛМТ. РДФ. Ф.57. ед.хр.44956оф
25. ОГЛМТ. РДФ. Ф.106. ед.хр.5523нв
26. ОГЛМТ. РДФ. Ф.57. ед.хр.44981оф
27. ОГЛМТ. РДФ. Ф.106. ед.хр.5523нв
28. ОГЛМТ. РДФ. Ф.158. ед.хр.40266оф
29. ОГЛМТ. РДФ. Ф.158. ед.хр.40261оф
30. Записки Орловского Государственного университета. Вып.1. Орел, 1921.
31. ОГЛМТ. РДФ. Ф.57. ед.хр.44966оф