Л.Н. Иванова (Преснова)

 

БАБА ГРУНЯ

//  Тургеневский ежегодник  2011-2012 гг./ Сост. И ред. – Л.В. Дмитрюхина, Л.А. Балыкова.- Орел: Издательский Дом «Орлик», 2013 

                                                                                             

                                                                                       Было время, что я с ума сходил

от народных песен.     

Из письма И.С.Тургенева

Н.А.Некрасову

 

Чтобы познакомиться и побеседовать с самой старшей из ныне здравствующих уроженцев Голоплёк бабой Груней – так любовно в округе называют ровесницу века Аграфену Афанасьевну Коптеву – мне пришлось отправиться в посёлок Жизнь, что на центральной усадьбе колхоза «Родина». Деревянный домик старушки в Голоплёках всё чаще пустует. А в это лето в первый раз в своей жизни она ни разу не пришла в родную деревню. Не смогла…

Пройдя километра три от Голоплёк на север и оставив слева деревню Кальну, я вышла к реке, по новому широкому мосту перешла на другой берег, по наезженной грунтовой дороге поднялась на крутой холм, застроенный новыми коттеджами для колхозников. Обернулась назад, постояла.

День вставал солнечный и обещал быть теплым. Под обрывом спокойно текла Снежедь. Здесь, десятью километрами ниже Бежина луга, она особенно заметно петляет. А несколько её хорошо обозначенных старых рукавов свидетельствуют о том, что за многие века существования русло своё речка меняла не раз. Отсюда, с холма, деревня Кальна видна вся, до последнего домика.

Жилище Аграфены Афанасьевны Коптевой я нашла сразу. Коттедж стоит рядом с колхозным медпунктом и разделён на две половины: одну занимает семья колхозников, а в трёх комнатах другой живут три старушки: она, баба Груня, Ольга Петровна Борзенкова и Прасковья Петровна Овсянникова. Последние две помоложе Аграфены Афанасьевны и летом обычно живут в своих родных деревнях: Ольга Петровна – в Борзенках, а Прасковья Петровна – в Голоплёках. И только баба Груня не осилила в это лето дорогу на родину, осталась «на посёлке». Здесь всё рядом: и магазин, и медпункт, и вода в доме.

Я долго стучала: сначала в дверь, а затем в окна. Когда совсем уже потеряла надежду на встречу с ней и решила зайти в медпункт с тем, чтобы справиться об Аграфене Афанасьевне, дверь вдруг растворилась настежь, и в проёме показалась старушка – босая, в шерстяном зелёном платье и чёрном платочке на голове. Узнав, что я из Голоплёк и шла к ней, она усадила меня в прихожей на диван и, примостившись рядом, первым делом спросила:

– Что жа, деточка, стоять Голоплёки-то?

– Стоят – и вас ждут,– ответила я.

– Ой, детка, да мне ведь восемьдесят третий годочик… Счас вот одна, сижу тут… А какия Голоплёки-то были вясёлыя!.. Доччка, весялитеся, не горюйтя, жисть она как дальше, то горше…Уж и попелася я, и наплясалася…

                       

Голоплеки на припеке,

Там обшито кумачом,

Кабы не было зазнобы

Не пошла бы нипочем! –

 

вдруг весело, задорно «заговорила» старушка.

– Вот нядавно умярла здеся, значить, Дуня Голоплёцкая. А выходила она замуж то ли в Овсяниковой, то ли ещё куда… Дуня… большая такая, Евдокия Павловна, муж ея  погиб… Ой! – спохватилась она вдруг, что говорит не о том. – Совсем я никуда стала, хошь бы помереть… Пойду в Голоплёки-то, пойду… плохая я стала, ужасть плохая – и глухая, и слепая… Так-то у меня всё собрато, и деньги на книжке лежать, – путано, неожиданно переходя с одной мысли на другую, то ли тихо жаловалась, то ли просто рассуждала сама с собой старушка.

– Баба Груня, говорите, умирать пора, а сами только сейчас пели, – удивляюсь я.

– А-а, дочка, етово у меня сколь хошь. В деревне-то своей я всягда первая была, задира, запявала… Нигде без меня-то не обходилось, что вечорка, что свадьба…

– А про свою деревню вы что ещё пели?

– Про свою-то?.. А-а вот хошь бы и ету:

 

Голоплецкая деревня –

Не хвалю и не корю,

Завяду себе синпатию

На самом на краю!

 

 

– Вот ещё, – говорит она, помолчав:

 

Мой муж пьяница,

Не вялит румяниться,

А я ево не боюсь,

Нарумянюсь, напляшусь!

 

Я, бывало, запою:

Не сдавалась соловью!

А теперь отпелася,

Куда веселья делася?!

 

– Ух, и попела я! – заключает старушка. А я, глядя на неё, с удивлением отмечаю, что никакая она вовсе и не старушка, ей никак нельзя дать её лет: глаза весело блестят, на щеках выступил легкий темноватый румянец, и даже морщины, кажется, разгладились. А может, их вовсе не было?

– А родители-то ваши, Аграфена Афанасьевна, тоже такие же весёлые были, как вы? – опять пытаюсь навести её на воспоминания.

– Нет, доччка, иде уж там… я с пятого года, Коптева-то – голоплецкая фамилия моя, батюшкова, Афанасия Иванычева… Бросил, сукин сын, уехал… мене было… счас скажу… пять, нет, шесть али семь… а-а, девятый годок ишол. А он поехал, смылся, скрылся. Троя осталúся у мамочки, я теперь уж одна осталáся… – И заплакала: – Мы бедные были, отца-то не было… – И запела:

 

Наша деревня горем убитая,

Мамынька рóдная, сердце разбитая:

Милай не хочеть любить.

 

Я полюбила яго недастойнага

Чистай открытай душой,

А он измянил, мне сердце разбил,

Стал он другуя любить…

 

Брось, моя дитынька, брось ненаглядная,

Время придеть, ты полюбишь другова,

Шаслива будешь с ним жить…

 

– Ето всё мамочка пела… и я тожа… потом…

– А вы из однодворцев будете или из крестьян? – снова обращаюсь я к ней.

– Не-а, у нас все были однодворцы… Наша-то деревня хорошая была, чистая. А ухажеры какия! Помню, у меня барзенскай был, Петр Палыч, Пятюшка Федин… ну-у.. Пал Фёдоров сын… ха-а-ро-шай был, кра-асивай… и другия…

– Что же вы, не пошли за них ни за кого?

– Не-е… оне не сваталися за меня… я бедная, а оне богатые. Рази можна?.. а весяла-то што была!… Бывало, оженять их, ухажёров-то, а оне так за мною и ходють…

 

Я любила, не грубила,

Он любить меня не стал,

Я другова полюбила,

Он опять ко мне пристал!

 

– Вот так-то. – Помолчала:

 

Девочки, красуйтеся,

Ребят любить не суйтеся,

У них холодные серца,

Оне не любять до конца!…

 

– Фамилия-то моя пишутся Ширяева. Ох, милыя, выходила-то я за вдавца, у ево ребёнак был. Два года пожила – и к чёртовой матери! Выходила-то я в Бобыли… А потом вышла за холостого, во двор приняли… А потом ево на войну взяли, он и погиб… Жили-то хорошо, дружно жили-то. Вот проводила мужа-то, плакала, и он плакал… Виктор Васильич Ширяев… любил меня, я вясёлая была. Бывалоча, величать, и за  столом, и так…

– А как за столом?

– Ну, вот:

Весяла и наша горенка-а…

Дорогая наша гостья

Да-а Анна Ивановна-а…

 

– Кого величала? Да всех девок. Без меня, бывало, ни-ни, ни вечорки, ни свадьбы… всё равно найдуть, идолы. Уеду во Мценск, а они найдуть… Ух и пела!

 

Милай мой, а я твая,

Брось жану, возьми меня,

Брось жану законнаю,

Возьми меня знакомаю!

 

Учарася я разбила

Два стакана чайнава,

А севодни получила

Два письма печальнава…

 

Мене милай изменил,

Я упала перед ним

Что ж я, дура, падаю

Перд такою гадаю?! –

 

звонко, без передышки частила баба Груня. Над последней частушкой мы обе долго, весело и дружно смеемся.

– Со мною нахохочесся, – отдышавшись, говорит старушка.

 

Весяла я, весяла,

Весяла девчоночка,

Только тем не весяла –

Гуляю без миленачка…

 

Весяла я, весяла,

Рюмку выпила вина:

Это милага измена

Пить заставила меня!

 

Весяла я, весяла,

И веселая расту:

Маю тихаю падругу

Удавили на куту!..

 

И мы вновь смеемся, понимающе, заговорщически глядя друг на друга.

– Ну, хватить, а то животики-то порвём. Тебе, можеть, надоесть?

Помолчали. Я спросила:

– А вы, Аграфена Афанасьевна, в колхозе много работали?

– Как жа!.. Был в Голоплёках колхоз-то. Кто у нас предсядателем-то спярва был?… А-а, Сергей Васильевич был, Овсянников, наш, голоплёцкай… Потом Андрей Фомич был… бригадиром. Анатоль Андреич-то, ево сынок, счас директором школы на посёлке… А потом война. Я всё голодная… работала. Бедная была, а всё, бывало, пела. После войны-то горше было: одна осталáся, деток-то про ето не знаю. Мужа жалею…

Сидит баба Груня, опёршись локтем о колено. На руку голову положила, горюет:

 

Эх, прошли золоты денёчки,

А моладасть, где жа ты, где?

Прохладныя страшные ночи…

Остались одне лишь мечты.

 

Сухой бы корочкой питалась,

Тобой бы, мой милай, наслаждалась

И тем довольная была.

 

Сымитя мне комнату сыруя,

Я буду жить у ней одна,

Приди ко мне, милай, поскорее,

А то мне скушно без тебя…

 

Кари глазки, где вы скрылись?

Мне вас больше не видать.

Где вы скрылись – запропали?

Навек заставили страдать…

 

– Тебя я, милай, не позабуду, буду плакать и любить… Эх, Витя-Витя, што жа ты наделал, зачем ты меня бросил?.. Бывало, бежить-бежить с работи, грит, не чаю, как кончить… Карточки? А у меня ей нету. Нету, ей-богу, нету. А пеньсию я получаю не колхознаю, за погибшаго мужа, пятьдесят рублей… Всю жисть у колхозе, как начался колхоз и до…

У колхозе я родилась,

У колхозе мая мать,

У колхозе научилась

Сирбияначку плясать!

 

– Попелася я, попелася… Идолы, всё равно найдуть, приедуть, – так совсем неожиданно подытожила старушка свои воспоминания о 30-40-х годах. – Ну, ладна, счас хорошенькаю выбяру, отдохнёшь, – обращается она ко мне, – какую жа мне, ету?… А «Вечер вечерее» знаешь?

Я отрицательно качаю головой, и она запевает:

 

А вечер вечерее, колышется трава,

Нейдеть-нейдеть мой милай,

Пойду к няму сама.

 

Иду, а ветер воеть, едва ль на свет гляжу,

А серце болить-ноеть, я што ему скажу…

 

Зашла я на крылечко и стала у дверей,

А бедная сердечко забилася сильней.

 

Дрожащею рукою звонок я подала,

Прислуга выходила, мне двери отперла.

 

Зашла я в ету комнать и вижу пред собой,

Мой милай друг-изменщик цалуется с другой…

 

Изменщик ты коварнай, што сделал ты со мной?

Ты клялся и божился, што не гулял с другой!

 

Сегодня понедельник, а милай не пришёл,

Наверно, рассердился, гулять с другой пошёл…

 

– Что же вы, Аграфена Афанасьевна, в Голоплёки-то пойдёте? Я могу взять вас с собой, вместе потихоньку и дойдём… А то можно попросить кого-нибудь, чтобы довезли вас, – предлагаю я ей.

– Ну ево к чёрту! Я пяшой люблю. Так-то, колтых-колтых, и приду в свою деревню.

Я ишла, ишла, ишла,

Ишла, торопилася,

Если б знала, ево нету,

Назад воротилася!

 

Затем задумалась опять, пожаловалась:

– Как хочется в Голоплёки-то! Домик-то мой, деревянненькай, возле Анатоль Андреичева, знаешь? У меня са-ад… Завтра приду! – вдруг решительно заявила старушка.

– Точно придёте? Я ждать буду.

– Приду, как жа не приду… Я ведь там родилася! – И вдруг спросила: – Кто там теперя новые-то?

И я подробно рассказываю ей о том, как и кто теперь живёт в Голоплёках. Услышав знакомую фамилию, сообщила:

– Ети из Губаревки, хамы, из крестьян. – Затем, понизив голос: Рóги носили! А говорять как? Хто, а у нас: кто. Далёко, а у нас: далеко. У них: каго-чаго. У нас етово нет. У нас по-другому было. Платьица носили. Мы с ими не занималися.

– Баба Груня, да вы ведь сами из бедноты, неужели ещё различали, кто из однодворцев, а кто из крестьян?

– А как жа! Мало ли чево, а ето первая дело! Чистые-то деревни были наша, Борзенки, Шаламовка, Русина ещё… Кальна – хамы, Ветрова – хамы. Счас-то они вон как ходють, а были хамы, крестьянския… Да-а, наши Голоплёки хорошия были… Были и богатые… А ето, штоб на ково работать – ни-ни!.. Ну да, мы бедные были, ходили в лапоточках. Оне, как ни говори, с отцами жили, а меня отец бросил. Всю жисть всё сама:

 

Сама садик я садила,

Сама буду поливать,

Сама милава любила,

Сама буду целовать… вот!

 

Мы прощались с Аграфеной Афанасьевной «до завтра». Я сложила в сумку письменные принадлежности, мы с ней расцеловались. А она неожиданно опять зачастила:

А што ето за садочик,

За зелёненькай такой,

А што ето за парнишка

Развесёленькай такой?

 

Я уселась на диван, вынула блокнот, авторучку и записала эту частушку. Затем снова поднялась и снова стала прощаться. А она, развеселившаяся, помолодевшая, с хитринкой в лукавых глазах, никак не унималась:

 

Он любить меня не любить,

Только славушку кладеть,

Палажил мой милай славу,

На всю улицу позор.

 

Девчонóчке стыдно стало,

Стала плакать и рыдать,

А мальчонке жалко стало,

Стал он ея уваймать:

 

Не плачь, девка, не плачь красна,

Будешь вечная моя,

Как надумаю жаниться,

Возьму замуж за себя.

 

А мамашечка сердито будет день и ночь ругать.

Вынимаеть дед с кармана свой же розовый платок,

Утираеть девке слёзы и румяная лицо.

 

Я лихорадочно записываю и эту песню, стараясь не упустить ни слова.

Наконец, окончательно распрощавшись со старушкой, схожу по ступеням крыльца. Но блокнот и перо держу всё же наготове. И не зря:

 

Песни пела, грудь болела

Сердце волновалася,

По тебе, милёнак мой,

Я истосковалася! –

 

летит вслед за мной её голос. Весёлый, задорный, молодой!

Ещё немного, и, того гляди, старушка пустится в пляс! Я уж и на ноги её босые поглядываю, так как и они не спокойны: вроде бы стоят на месте, на досках крыльца, а каждая жилочка на них дышит, волнуется, трепещет. Вот-вот они сорвутся с места:

 

Через речку быстраю

Я мосточек выстраю:

Хади, милай, хади мой,

Хади летам и зимой!

 

Топ-топ галошами,

Ни корове, ни лошади!

Ни гогочеть, ни ревёть,

Меня горе не берёть!…

 

– До завтра, баба Груня! – кричу я ей, стоя уже за калиткой палисадника. До завтра… если хватит у тебя сил добрести до родной деревни, хранительница уходящей нашей песни русской!

 

1986 год, Голоплеки